Геннадий Мирошниченко (Г. Мир)
МИГ СЫНОВНЕЙ ЛЮБВИ
Рассказ
Наталья Сергеевна получила
письмо.
В общем потоке новостей сын
как-то между прочим писал, что женился и живёт у жены.
У Натальи Сергеевны
перехватило дыхание, выскочило из головы всё, только что её волновавшее, и в
один миг померкло вокруг. Осталось одно - Антон, её Антоша, женился!
Воспринять такое сразу она не могла.
Антон был единственным сыном
и единственным смыслом жизни. "Только бы Антоша был счастлив!" - вот мысль,
которой она подчинила своё и его существование. Когда-то была работа и
увлечения, но была уже и пенсия - проходило многое, - но что бы ни случалось
с нею, что бы ни менялось в её окружении, в её убеждениях, неизменным
оставалось одно - надежды, связанные с ним.
Жили они с Антоном скромно,
во все времена материально негусто, “на грани”, как думала она, денег не
копили, но сын ходил ухоженный, причёсанный, опрятный "до стерильности" -
так иронически определяли степень его чистоты некоторые знакомые, тоже
имеющие детей, но, как им казалось, не имеющие на них времени.
У Натальи Сергеевны время
находилось. Она радовалась его успехам, как радуется родитель, не чаявший
души в своём отпрыске. И она могла гордиться - за годы подвижнического труда
сумела сконструировать своего Антона таким, каким хотела. Он стал
естественным продолжением её самой, мыслями и желаниями впитал её горячую
мечту видеть в нём человека, лучшего, чем она.
"Антоша, - говорила она, -
прежде всего, будь честен, говори людям правду". Сама она работала
секретарём в суде, где, как известно, часть присутствующих во все времена
правду при любых обстоятельствах искала, а другая при тех же обстоятельствах
иногда пыталась её скрыть.
Постоянно опекаемый во всём,
он подчинялся ей безропотно и безоговорочно, привыкнув к постоянному её
присутствию в делах, как к чему-то высшему, внекритическому. Я - его
совесть”, - думала она и старалась всегда поступать, не кривя душой. Только
что избранному, новоиспечённому судье Курицыну, доценту института,
осторожному, скромному, но бородатому человеку, она в первую же встречу, на
людях, заявила безапелляционно: “Как мне не нравится Ваша борода! Сбрейте!
Здесь суд”. На что Курицыну захотелось ответить ей, и внутренне от такой
беспардонности он вскипел по-мальчишески. Вспомнив однако, что теперь он
судья, лишь выдохнул шумно приготовленную превратиться в слова порцию
воздуха. И на том инцидент закончился. В дальнейшем Наталья Сергеевна весьма
неодобрительно поглядывала на его курчавистую бороду, но больше в лобовую
атаку на Курицына не ходила. Всё же время от времени в её окружении
обязательно находилось что-нибудь такое, что противоречило её
представлениям, и она о том искренне и во всеуслышание заявляла. Люди,
постоянно сталкивающиеся с нею, знали об этой особенности Натальи Сергеевны
и, как огня боясь её языка, следили за собой с повышенной тщательностью.
Весь уклад её личной жизни
был подчинен мечте: Антоша должен быть лучше её. Себя же она считала очень
даже недурной в любых отношениях. Полноватая фигура ей не мешала.
Внимательно осматривая в зеркале своё лицо, оставалась довольна, когда
отмечала нежную женственность и мягкость линий одновременно с мужской
твёрдостью черт. Она была красива, но чрезмерным презрением к мужчинам
отпугивала их. Холила внешность и относилась к самой себе, как к
произведению искусства.
Сын появился у неё поздно -
ей было уже далеко за тридцать. "Боже мой, как тогда смотрели на это!?" -
говорила она своей единственной подруге – соседке Марье Николаевне, которую
также бесповоротно подчинила и которая тоже имела сына. Тот почти забыл свою
мать, жил далеко, несколько лет ничем не давал о себе знать и приглашал ли
когда её в гости, она не помнила. Из-за этого Марья Николаевна чувствовала
себя перед Натальей Сергеевной неуверенно, подчинялась ей во многом и
соглашалась молча и безысходно с её фантазиями, поддакивая и временами тоже
загораясь, и Антон в глазах обеих в такие минуты превращался в существо
совершенно исключительное, хотя и домашнее, и эта принадлежность его им
приятно, до умиления, щекотала их женское самолюбие.
"Родить в тридцать пять!..
Это сейчас просто, - выговаривалась она перед Марьей Николаевной, - а тогда
это был подвиг".
С мужем Наталья Сергеевна
прожила недолго - менять уклад своего одиночества как главного дела жизни не
собиралась, чем его и оттолкнула окончательно, замуж больше не вышла, да и
не хотела выходить. Не желая к кому-то приспосабливаться, она предпочла
приспособить к себе своего Антона. "Мой мальчик научится ценить жизнь", -
говорила она.
Рождение Антона доставило ей
много тяжёлых минут. Положение выправилось почти сразу, после того, как она
догадалась привлечь себе в помощницы Марью Николаевну. С той поры они и
подружились.
Взрослея, Антон видел разницу
между своими воспитателями, мог позволить себе шалость в присутствии одной,
но при другой даже ходил боком. Потом, позже, такая походка сделалась
постоянной, он передвигался бесшумно и незаметно, как бы подкрадываясь.
Одноклассники однако непонятно почему приклеили ему кличку "Петух".
Наталья Сергеевна говорила
Антону: "Будь аккуратен и веж-див. И аккуратность витала над ним, как нимб
над святым.
Отсутствие у Антона друзей не
волновало мать, волновало возможное их присутствие. Сама никогда их не
имевшая, не считая Марьи Николаевны, она, не задумываясь, повторяла
ей: "Друзья портят. Затащат в какую-нибудь компанию, а потом уголовное
дело". Антону говорила: "Всего добивайся сам, не надейся ни на кого. Друзья
только отвлекают.". Впечатлительный ребёнок быстро впитал такую премудрость
и сторонился приятелей.
"Учись, Антон, - изрекала
Наталья Сергеевна. - Образование умножает возможности. Кем захочешь, тем и
станешь. Но лучше стать знаменитым. И он учился, чтобы стать знаменитым.
Музыке - с репетитором, языкам - самостоятельно и в школьном кружке. В школе
он уверенно шёл на золотую медаль и в конце концов получил её. На
театрализованных вечерах музицировал, читал по-немецки и по-английски стихи.
Наталья Сергеевна смотрела на него, заходясь от гордости, и думала: "Каков,
каков!.. Мой Антон...".
К моменту выхода из школы он
сам окончательно проникся своею значительностью, а, получив аттестат, отбыл
в Москву, в МГУ, ибо в их городке кроме нескольких НИИ и политехнического
института других научных центров не существовало.
Мысль о том, что Антон уедет,
а она останется, давно повергала Наталью Сергеевну в ужас. Её Антоша уедет к
чужим людям, будет жить среди них, общаться, и это общение с окружающими
больше всего и страшило её. Она уже давно поняла и постаралась внушить
Антону - зло, которое делали люди, проходившие каждый день перед нею на
службе, шло из отношений этих людей к другим. Зависть к более обеспеченному,
злоба на соседа, слепая любовь делали преступников из слабых. А Антон был
слаб, - она уверила себя в эта. Он был силён, пока она прикрывала его. Но
мечта жгла сильнее: он должен стать лучше и, может быть, даже знаменитым. И
для осуществления её она делала всё, что могла.
Перед отъездом сына Наталья
Сергеевна ночью плакала и встала с постели подурневшая с припухшими и
красными глазами. Антон тоже ходил сам не свой, на прощанье оба сильно
разволновались, и, обнимая и целуя её, он шептал: "Я тебя очень люблю. Мне
будет не хватать твоих советов. Как я буду без тебя? Даже не знаю, как я
буду там один?».
Наталья Сергеевна
сдерживалась, сколько хватало сил, до самого отхода поезда. Прикрывая
платочком то губы, то глаза, она, стоя на платформе, ловила последние
мгновения и напряжённо высматривала Антона в вагонном стекле. Слезы потекли,
когда страдания в глазах Антона, прилипшего к окошку с той стороны, сменило
смятение, поезд пошёл, и она осталась одна.
С тех пор он стал приезжать
лишь на несколько дней летом и зимой, объясняя краткость своих визитов
занятостью.
Жизнь Натальи Сергеевны круто
изменилась. Прошло года полтора, прежде чем она вновь смогла как-то
приспособиться к когда-то желанному одиночеству и тиранию свою полностью
перенесла на подругу, тем более, что та стала чаше болеть и присутствие
рядом другого человека требовалось необходимостью.
Антон писал почти каждый
день. Наталья Сергеевна тоже тратила ежедневно по несколько часов на советы
ему. Она понимала, как ему трудно, и умоляла его не поддаваться на выходки
товарищей, идти своей дорогой и ни в коем случае не нарушать - не дай Бог! -
закона, чего и в мыслях у неё не должно быть, общепринятых норм, этикета и
быть аккуратным,
Вместе с Марьей Николаевной
они читали послания Антона, вместе писали ответы, - писала, конечно, Наталья
Сергеевна, она и думала, а Марья Николаевна, присутствуя при этом,
поддакивала, соглашаясь и вспоминая что-нибудь своё, что, как правило,
Наталье Сергеевне казалось неуместным.
Они уже и в мечтах
представляли, как вернётся к ним Антоша, как будет работать рядом в одном из
НИИ, и его будущее, как бутон, раскроется у них на глазах - за него они были
спокойны.
Но Антон приезжал всё на
меньшие сроки, поток писем от него тоже уменьшился, он остыл к матери, а,
находясь рядом, уже не ласкался, как прежде.
Он окончил университет и его
оставили в Москве. Наталья Сергеевна радовалась и печалилась. Оправдываясь,
Антон писал о том, каких трудов стоило шефу пробить ему прописку.
Надежды на совместную жизнь
рухнули.
Дальше вести от Антона стали
приходить всё реже и реже.
Наталья Сергеевна собралась
было ехать к нему в гости, проведать - он приглашал, писал: "Приезжай, мама,
устрою тебя по-барски в отдельную комнату общежития". "Вот видите, -
говорила она подруге, - ценят. Даже комнату могут выделить для меня”.
“Прекрасно, - отвечала Марья Николаевна. - Это Ваша заслуга, Наталья
Сергеевна".
Но она заболела. Как назло,
оказалось - надолго. Пока оправилась, ушли месяцы, сын поменял прописку, что
для неё прошло почему-то незамеченным, и произошло так, может быть, оттого,
что сообщил он об этом вскользь, между прочим.
А тут и злополучное письмо.
Но больше всего в нём, больше
даже, чем сам факт женитьбы, её поразило содержание приписки, сделанной
между строк и, по-видимому, после раздумий: “…четыре месяца назад...” Как
сердце чувствовало - тогда она и заболела.
Она не могла себе
представить, что её мальчик, Антоша, послушный, тонкий, открытый, заряженный
ею, как ей казалось, вечно на будущее, мог так поступить. Что-то не вязалось
в её представлении о сыне. Раньше у него секретов не было. Она стала
вспоминать их разговоры и его письма, и сомнения в его искренности закрались
в душу. Однако она гнала их прочь, они противоречили её установкам, но они
вновь и вновь овладевали ею, не давая покоя, и наконец она решилась.
Путь был неблизкий, Наталья
Сергеевна за свою жизнь путешествовала нечасто, последний раз это было очень
давно. Поэтому, испытывая естественное волнение перед дорогой, она
внимательно прислушивалась к советам подруги. Марья Николаевна, внезапно
выросшая в своих глазах, вначале сдерживала её - стояла осень, октябрь,
сырость носилась в воздухе ("А Вы после болезни. Как бы не приключилось
чего...") - стращала попутчиками, ворами, несчастьями (“Мало ли что, а
вдруг..."). Наталья Сергеевна не на шутку забеспокоилась - "Что же мне
делать?.." - но охота оказалась пуще неволи, это надоело и оставшееся до
отъезда время она попыталась провести одна. В одиночестве, однако, было еще
хуже, Марья Николаевна всё же отвлекала, и Наталья Сергеевна, усевшись в
один прекрасный день в купе поезда на мягкое сидение, наконец-то вздохнула с
облегчением - и решения, и сборы позади, - и её затрясла блаженная
лихорадка, которая где-то внутри уже давно сладко звенела туго натянутой
струной.
Страхи Марьи Николаевны не
оправдались, попутчики оказались людьми вполне порядочными, несчастий с нею
не случилось, лишь заснуть на грохочущей, бьющей перестуком колес полке
удалось не скоро. Под утро она забылась на несколько часов, чутко
прислушиваясь в забытьи и ошарашено поднимая голову каждый раз, когда поезд
замедлял ход или останавливался.
В Москву они прибывали в
воскресенье, в середине дня. Наталья Сергеевна подгадала так, чтобы провести
воскресный вечер в обществе сына и невестки. Телеграмму она не давала,
надумав нагрянуть неожиданно, сюрпризом. Лишь в дороге, поздно, пришла в
голову тревожная мысль, что их может не оказаться дома, а что делать в таком
случае, она не придумала.
Погода по-прежнему была
дождливой. С вокзала, узнав предварительно в справочном бюро путь, она ехала
сначала в метро, потом на трамвае и, удаляясь от центра всё дальше и дальне,
уже забеспокоилась, но, вспомнив, что в Москве дальние расстояния в порядке
вещей, постаралась заглушить растушую в душе тревогу.
Сойдя с трамвая, она не без
труда, с расспросами, отыскала нужную улицу. Подходя к дому, где жил сын,
ощутила, как наливаются тяжестью ноги, а голову заволакивает глуховатый
туман.
Зданию шёл уже, наверное, не
первый век. Нижний этаж его был выложен камнем, второй - из дерева, серого,
выцветшего под солнцем и дождём. Не раз крашенный и беленный фасад его,
теперь рябой и плешивый, как больной старик, шелушился слоями ремонтов.
"Барак! - пронеслось в голове Натальи Сергеевны. -Неужели же в таком живут
люди в Москве?".
Со стороны улицы дом
подъездов не имел. Она прошла во двор через покосившуюся серую дверь в
высоком падающем заборе из некрашенных досок, обогнула угол одноэтажной
деревянной пристройки и, расспросив попавшуюся навстречу женщину, из тёмного
закутка поднялась по рассохшимся скрипучим ступеням наверх.
Общий коридор тянулся вдоль
внутренней, выходящей во двор стены, подсвечиваемый маленькими оконцами. В
нём стояли газовые плиты с прикорнувшими рядом неновыми столами. На улице
было холодно и сыро после дождя, и из незакрывающейся входной двери дуло.
Квартира сына оказалась у
самого входа. На плите напротив ("На плите сына", - подумала она) стоял на
зажжённой горелке закрытый бельевой бак и шипел. "У них стирка", -
пронеслось в голове снова. Одновременно стало легче - опасения не застать
дома отпали. Это даже лучше, что она увидит свою невестку во всей домашней
красе без пудры и краски. А может, сына нет дома и тогда будет ещё легче
объясняться?
Она немного помедлила и
дотронулась до дверной ручки. Старая, давно обитая и давно уже облезлая
дверь (Наталья Сергеевна поморщилась) неожиданно легко поддалась и в
сумеречном свете комнаты через образовавшуюся щель она увидела голову и
спину, нависшую над старым жестяным с тёмными пятнами на боках корытом. Она
распахнула дверь, глядя на эту голову, и шагнула вперёд.
Наталья Сергеевна успела
охватить взглядом прихожую, если только можно было назвать эту каморку
прихожей (“Предбанник” - подумалось ей), маленькую, похожую на закуток, где
помешались кухонный стол-тумба и две табуретки, на одной из которых и стояло
корыто, да на стене висела полка с посудой.
Голова над корытом
приподнялась, и Наталья Сергеевна от неожиданности не смогла сдержать
возгласа изумления - над корытом с засученными рукавами старой клетчатой
рубашки в женском цветастом переднике стоял её сын и вопросительно глядел на
неё.
Антон, Тоша, её единственный,
изнеженный, холенный сынок стирал в старом корыте чьи-то вещи!
Наталье Сергеевне стало дурно
- от запаха стирального порошка и нечистого пара, от вида потрясшей её
картины. Она покачнулась и прошептала: "Боже мой, Тошенька! Как же это?".
Антон бросился к ней с криком
"Мама!", по-бабьи обтирая краем фартука мокрые руки и, так и не успев их
обтереть, подхватил её, ослабевшую, прижал к себе, радостно и удивлённо
повторяя: "Мама, мама приехала. Лена, смотри, кто к нам приехал!..".
Наталья Сергеевна прильнула к
сыну, вслушиваясь в родной голос, и, обессилевшая, шептала только: "Как же
это, Тошенька?".
Потом до неё стал доходить
смысл сказанного им и, взглянув дальше, вдоль длинной, узкой комнаты,
являющейся продолжением прихожей, за перегородку с дверным проёмом, она
увидела там, на высокой старой семейной кровати с никелированными шишками,
лежащую и укрытую до пояса одеялом женщину, которая в смятении, отразившемся
в её позе и лице, привстала с подложенных под спину и голову подушек и
широко открытыми глазами смотрела на Наталью Сергеевну. Застигнутая врасплох
появлением свекрови, растерявшаяся, с болью и страхом вглядывалась она в
глаза матери Антона и в этом чувстве тревожного ожидания была сейчас как на
ладони. И прочитав её взгляд, мать женским чутьём угадала присутствие тут
чего-то большого и трагического, что грубо вторглось в жизнь её сына и
теперь так же грубо входило в её жизнь. У Натальи Сергеевны защемило сердце
- по внешнему виду Лена была явно старше Антона.
Она растерялась. Ей стало
стыдно, как будто она нечаянно подглядела проявление тщательно скрываемого
от других физического страдания человека. И она отвела глаза.
Рядом был её сын. Антон
обнимал материнские плечи крепкими руками и шептал нежные слова, ласково,
совсем как когда-то прижимаясь щекою к её мокрым волосам, растерянный и
родной.
Когда вскоре она снова
осторожно взглянула в ту сторону, женщина, расслабившись, возлежала уже на
подушках, придерживая худой рукой распахивающийся на слабой груди халатик, и
взгляд её выражал внимание и твёрдость, и ощущение этой твердости и
внутренней силы, которые уловила, снова столкнувшись с нею взглядами,
Наталья Сергеевна, настораживало, как настораживает и преследует потом
холодком, разжигая сладкое любопытство, таинство причины, пробудившей сию
неукротимую волю в надломленном недугом организме. Сейчас Лена казалась ешё
старше.
Но Наталья Сергеевна тоже
была упряма, как становятся упрямы многие, чрезвычайно развившие этот дар
самостоятельным путешествием по жизни и испытавшие пьянящий вкус
многочисленных успехов от своих решительных действий.
- Я встану? - как показалось
Наталье Сергеевне, без особого желания спросила Лена.
- Нет, Леночка! - горячо
запротестовал Антон. - Полежи пока, я закончу и встанешь. - Он повернулся к
матери. - Мама, познакомься, пожалуйста. Это и есть моя жена Лена.
Не так представляла себе
Наталья Сергеевна эту встречу. Она подошла к кровати, протянула руку, пожала
своей слабую, небольшую, с голубыми руслицами ладошку, и то ли от
соприкосновения прохладной поверхности Лениной ладони, то ли от чего-то
другого, чувство досады на сына и стыда перед знакомыми, которым и
показать-то невестку затруднительно, зашевелилось в ней вновь, отодвигая на
задний план первые краски встречи, так ошеломившей её.
Словно уловив биотоки
свекрови и расшифровав их смысл, Лена выдернула свою руку, не желая
затягивать пожатия, как хотела того и что умела галантно делать Наталья
Сергеевна.
- Мама, что ты говоришь!? -
воскликнул Антон, внося оставленные у входа вещи матери. - Располагайся,
пожалуйста! Отдыхай. С дороги, может быть, умоешься?
Наталья Сергеевна ответила
"Конечно", сняла плащ, переобулась в захваченные предусмотрительно из дома
тапочки и вышла вслед за Антоном в коридор.
Здесь под краном над
выщербленной до черноты круглой кухонной мойкой она умылась, высказав Антону
всё, что думала. Сын, беспокойно поглядывая на дверь в комнату, умолял:
"Тише, мама, тише, прошу тебя! - Лена услышит...". Наталья Сергеевна
обиженно поджимала губы и говорила о том, что никогда, ни в одном, самом
дурном сне, не могла представить для своего сына, подающего такие прекрасные
надежды, подобной участи. иначе, зачем всё то, что было сделано?.. Она так и
сказала: "Прекрасные надежды", подчеркнув тем всю глубину падения Антона в
её глазах. "Всё, что угодно, но так!..". Антон хотел спросить: "А что
- всё, что угодно?". Но не спросил.
Она замолкала, потом, словно
очнувшись и сердито поглядывая по сторонам, говорила об этом общем коридоре
семей на двадцать, о плите, стоящей тут же на проходе, этом кране и общем
туалете, тесной кабинке рядом, в двух метрах, до неприличия близко. Антон,
не выдерживая пытки, буркнул, что на первом этаже и этого временами не
бывает, и люди в любую погоду бегают на улицу. Виноватый и растерянный, он
слушал дальше, пытаясь иногда прервать её словесный поток, но она отрезала:
"Подожди! У тебя ещё будет время". И он замыкался всё больше и больше. Потом
ей показалось, что он почувствовал свою вину, и она дала понять, что не
отступится, и давила, давила и потому поздно ощутила повеявший от него
холод. Это было для неё новостью. Её горячий монолог вдруг стал
проваливаться и застревать в пустом коридоре, как в вате, - ответного
внимания у Антона уже не было.
Её сын стоял рядом с нею с
отрешённым, ушедшим в себя взглядом потемневших глаз и молчал. До неё,
наконец, дошло, какую обиду нанесла она ему. Вряд ли он сможет забыть это.
Поджав губы, Наталья Сергеевна не стала извиняться, она была уверена -
обвинение он заслужил. Она шла напролом, стараясь задеть больнее его
самолюбие. Выговорено было не всё, но она замолчала, лишь произнесла: "Вот
так-то сын! Я растила тебя, чтобы ты жил не в этой дыре. Я хотела радоваться
тебе, твоим успехам. А скажи, пожалуйста, чему радоваться сейчас?".
Антон не стал отвечать ей. Он
посмотрел на неё долгим, чужим взглядом и сказал:
- Ладно, мама, хватит об
этом! Пойдём в комнату. Перед Леной неудобно.
- А что с ней? Почему она
лежит? Почему ты, мой сын, стираешь? - как-то брезгливо, наконец, спросила
она.
- Она больна, мама.
- Это я вижу. А давно ли? И
насколько серьёзно?
- Давно и серьёзно. - Он
помолчал. - Неизлечимо. И ты, пожалуйста, это имей в виду, когда будешь
разговаривать с нею и при ней. Я тебя очень прошу. У неё больное сердце.
- Антоша, я не понимаю!.. -
задохнулась Наталья Сергеевна. - Как это?.. Как же это всё могло
случиться?.. Ты и... вдруг...
Она сделала рукой
неопределённый жест, в полной растерянности глядя на него, не в силах понять
происходящее, но по тому чёрному провалу, куда упала вдруг её душа, ощутила
пугающую глубину собственной трагедии и трагедии Антона,
- Она ведь женщина, Антон! -
привела она последний довод. - Она старше тебя. Ты же мальчик?
- Я давно не мальчик. Я
взрослый человек, мама. Да, она старше. И это не имеет никакого значения.
Прошу тебя, никогда не упоминай об этом!
Новое в характере Антона
поразило Наталью Сергеевну. Она, как завороженная, смотрела на него, узнавая
и не узнавая в нём своего сына. Эта женщина так повлияла на него!.. Перед
нею стоял другой Антон. Не тот Антоша, которого она пестовала, мальчик,
послушный во всём, тонкий, чувствительный. Нет! Она не узнавала его. Наталья
Сергеевна спрашивала себя, что же такое могло случиться, что её усилия, её
материнская любовь, сильнее которой она не могла представить любовь никакой
другой матери, пошли прахом?
Разобраться во всём ей было
трудно. К возникшим проблемам нужно было привыкнуть.
Они прошли в комнату. Антон
усадил её на стул рядом с кроватью, сказав: "Вы тут пока поговорите, а я
скоро закончу". Задёрнув оранжевую занавеску в разделяющем их дверном
проёме, он продолжил стирку.
Под плеск воды в корыте и
шлёпанье мокрого белья Наталья Сергеевна внимательнее оглядела убогую
обстановку. Почти всё тут было старое, отживающее: шкаф, высокий, черный, со
скрипучими, как подумала она, дверцами; этажерка, каких никто уже давно не
делает и люди нормальные видят их только в кино; небольшой столик у окна,
без ящиков, на длинных тонких ножках, больше похожий на глупого козлёнка. На
глухой стене несколько слегка обработанных светлых досок служили книжными
полками.
Книги лежали и стояли везде:
на шкафу и в углу у перегородки, на кровати и даже, как заметила Наталья
Сергеевна, на кухонном столе.
Она спрашивала осторожно
Лену, давно ли та живёт здесь, интересовалась соседями и с болью и страхом
воспринимала возню Антона с бельём.
Лена, успокоившись, отвечала.
Наталья Сергеевна, слушая её,
думала, что Лена ничуть не смущена обстановкой в доме, и это казалось
непонятным. "Они совсем не такие, какими были мы", - подумала она.
Антон закончил стирать,
повесил корыто на гвоздь в коридоре, навёл порядок в прихожей и ушёл вешать
бельё. Наталья Сергеевна прошла в эту миниатюрную комнатку за перегородкой и
выглянула в окно, выходящее во двор. Неровный, с кучами кирпича и песка, с
деревянным ящиком для отходов в дальнем углу, с временным туалетом,
выстроенным, как она понимала теперь, на случай - сиротский этот двор будто
с картины художника девятнадцатого века был перенесен сюда, чтобы на нём
вешал бельё её сын. Реальность происходящего всё ещё туманилась у неё в
голове, и от несовпадения его с мечтою подкатывала злая безысходность,
примириться с которой она не могла, как не мирилась всю жизнь, и, не
принимая её, считала, что в таком же духе воспитывает своего сына.
К вечеру Лена встала,
переоделась, и они втроём посидели за ужином, приготовленным её Антоном, что
для него тоже оказалось привычным. Это снова было неожиданным для матери.
Чем дальше шло время, тем больше нового открывала она в сыне.
За столом ей вспомнилось,
каким прекрасным сыном, каким послушным мальчиком был он когда-то, а Антон
сидел молча, изредка лишь уточнял детали, одновременно прислушиваясь к
звучащему внутри себя тревожному голосу, и голос этот ему не нравился.
Звенела в нём неотвратимая и чужая нота, отталкивающая его от матери,
разделяющая их пропастью личных, противоположных и несовместимых принципов и
ценностей жизни, и каждый считал их собственной неизменной сущностью.
Внешне Лена даже понравилась
Наталье Сергеевне, особенно выделила она тонкое лицо с монгольским разрезом
зовущих глаз. Разве только худобу в женщинах принять она не могла - к
современным меркам привыкала с трудом.
В отношениях Лены и Антона
она почувствовала, что было для неё совершенно неожиданным, какую-то хрупкую
осторожность в обращении друг с другом. Влюблённость первых счастливых дней
витала в их доме до сих пор, и казалось, что они ещё не были мужем и женой,
а лишь успели только вкусить плод взаимного блаженства и оттого ходили
несколько удивлённые или помешанные.
Но горечь не проходила. Даже
несмотря на то, что она уже понимала - они перестали быть двумя отдельными
душами и телам, они слились в одно существо – горячее, пульсирующее, имеющее
лишь две человеческие оболочки. Она могла понять сына в его ослеплении, как
думала вначале, но чаще и чаще ловила себя на мысли о некоей силе,
исходившей от слабого тела Лены и питающей её сына, силе, о которой она,
прожив с мужем дни тягостного напряжения, ничего не знала.
Они шли, как идут в одной
связке альпинисты - вдвоём достигая высот, каких одному не покорить никогда.
На ночь Наталью Сергееву
устроили на раскладушке. Антон взял её у соседей и втиснул в передней
комнатке между столом и стеной, оставив, таким образом, свободным лишь
пятачок между дверьми.
Никто из них сразу не заснул.
Переживания этого дня продолжали будоражить сознание у них, но Лена и Антон,
пошептавшись о завтрашних заботах, вскоре затихли, смущаясь присутствия
Натальи Сергеевны и вместе с тем как бы уговаривая себя, сделали вид, что
уснули.
А она долго и с опаской
крутилась на скрипучем ложе, размышляя о незадавшейся судьбе сына, искала
для него выход и беспощадно винила себя в том, что вовремя не научила его
отличать добро от жертвенности. Укоряла себя, что вот не поехала тогда,
разболелась, а несчастье и случилось.
Днём Наталья Сергеевна как-то
обходилась без того, чтобы подробно анализировать случившееся - мешало
окружение, отвлекало. Ночью же и внешние, и внутренние преграды рухнули и во
всей своей безвыходности отчаяние моментами захлёстывало её.
Но спать ей не давали не
только мысли. Рядом, за дверью, в двух шагах от неё, грохотали и скрипели
ступеньки лестницы под резвыми шагами, пьяный голос долго и громко требовал
покоя и по этому случаю - выпивки и забытья. Его сменили молодые, спорящие и
смеющиеся голоса. "Слава Богу, - подумала Наталья Сергеевна, - что не
включили ещё и магнитофон".
Лишь заполночь хождение в
коридоре пошло на убыль, а потом и совсем прекратилось.
Наталья Сергеевна забылась.
Обычно она видела сны редко.
На этот раз ей приснился пуд, и деревья над ним, и в золотых солнечных
лучах, на поляне у берега, - весёлые, здоровые Лена и Антон. Сама Наталья
Сергеевна стояла рядом с Антоном и чему-то удивлялась. Лена сачком ловила
ускользающую от неё бархатно-коричневую бабочку, бегая за ней по поляне, а
Антон радостно что-то кричал ей, и они хохотали, но смысла слов Наталья
Сергеевна не улавливала.
Однако что-то отделяло её от
их беззаботного смеха и от солнечной праздничной обстановки. Ей стало
тревожно и одиноко. Антон не замечал её, хотя она была рядом и тянула к нему
руки. "Антоша, Антоша!", - звала она, но голоса как будто и не было.
С ощущением непоправимой
утраты проснулась она, когда все ещё спали, н уже не смогла заставить себя
забыться. Она слышала, как ворочалась и кашляла Лена, как уже под утро
шептал ей что-то Антон. Потом они успокоились и опять стало тихо, потом ожил
коридор - биением пульса разносились в нём чьи-то шаги, всё чаще и чаще... А
она лежала, не шевелясь, увиденный сон преследовал её, и она знала, что
сегодня весь день будет мерещиться та поляна и что запомнит она её надолго,
потому что сон был вещим.
Иногда такое случалось.
Виденные ею сны запоминались на всю жизнь, время от времени повторяясь безо
всякой связи с происходившими событиями и как бы проявляя этим некое
неизменное постоянство восприятия ею изменяющегося окружающего мира. В такие
дни она была возбуждена больше обычного.
Сон отравил её, не давал
покоя, а покоя хотелось, и знала она, что его теперь не будет, понимала, что
вопреки себе самой, с потерей необходимо примириться, и будет легче, если
она это сделает как можно раньше. А лучше бы совсем не приезжать сюда, не
становиться между сыном н невесткой...
...После завтрака сын убежал
в свой НИИ, сказав на прощанье Лене: "Я тебя очень прошу! Поменьше
напрягайся...", ей: "Мамочка, отдыхай с дороги, развлекайся", - и обеим: "До
вечера!"
Лена, приведя комнату в
порядок и убрав раскладушку, не легла, а переодевшись, собралась уходить.
Наталья Сергеевна вышла с
нею, условившись встретиться дома в середине дня. Она решила побродить с
утра по городу, пока не очень людно на улицах и не сильно загружен
транспорт. Так советовал ей Антон. Нужно было побыть одной, чтобы
возбуждение, вызванное сном, улеглось.
Вернулась она сразу после
полудня. На стук - звонков в этом доме пока не водилось - Лена не сразу
открыла дверь. В наброшенном халате, уставшая с виду, она пригласила её
войти и, когда Наталья Сергеевна сняла плащ и переобулась, спросила, будет
ли она есть.
- Спасибо, - отказалась
Наталья Сергеевна, - я уже пообедала в кафе.
-
Вы простите меня, Наталья Сергеевна, я полежу.
Лена, извинившись ещё раз, прилегла на кровать.
- Пожалуйста, Леночка, как
Вам удобней, - сказала Наталья Сергеевна. - Вы на больничном сейчас?
- Да, уже заканчиваю.
- И часто так с Вами?
- Бывает, - нехотя ответила
Лена. Они помолчали.
- Вы, Леночка, замужем до
Антона были? - осторожно спросила Наталья Сергеевна. - Простите, что я
спрашиваю, но я - мать. Вы поймите меня.
Лена кивнула головой,
затеребила руками край прикрывающего ее одеяла.
- Я Вас понимаю, Наталья
Сергеевна. Вы не волнуйтесь, спрашивайте. Я отвечу. Замужем я не была.
Официально не была, - уточнила она. - Но что значит холодная вежливость
близкого человека, его взгляд со стороны, испытала. Поэтому берегу всё, что
мы с Антоном имеем.
- А как Вы встретились с ним?
- снова спросила Наталья Сергеевна.
- Познакомились на концерте.
Исполняли Баха. А как оказалось потом, и он, и я боготворим его музыку. Нет,
мы сидели не рядом, - заметив движение Натальи Сергеевны, быстро сказала
она. - В антракте, в фойе, взглянули друг на друга, и... Можно или нельзя
раствориться в любимом человеке? Я задавала себе такой вопрос до и после
нашего знакомства. Думаю, можно потерять голову, отдать сердце. Но можно
тихо и незаметно соединиться, слиться, с его мыслями и заботами, с его
тревогами, со всем его существом, - страстно говорила она. - Его можно
понять всего и вместе с тем наслаждаться каждым движением его души, полётом
ее, как красотой живописи, музыкой или поэзией. Мне кажется, такое состояние
может быть всю жизнь... Хочется верить...
Она помолчала немного.
Наталья Сергеевна ждала.
- Вам, наверное, покажется
слишком простым или наивным то, что я скажу сейчас. Я живу только благодаря
ему. Для меня он - олицетворение даже меня самой. Вы можете сказать: "Это мы
слышали, читали". Помните? - "Я не умираю только потому, что есть на этом
свете ты...". 0, это не подачка! - Нет! Как бы Вам этого ни хотелось!
Наталья Сергеевна хотела
решительно возразить, но Лена не дала:
Она спохватилась, её страсть
вдруг исчезла, глаза потускнели.
- Простите, Наталья
Сергеевна, простите, если можете!
- Я, Леночка, - после
неловкой паузы скованно сказала Наталья Сергеевна, - жила в трудное время.
Многого добилась сама, без мужа. Он оставил нас, когда Антоше был годик. Я
от него ничего не взяла.
- Мне стыдно говорить обо
всём об этом, Наталья Сергеевна. Простите, но приходится. Я знаю, что когда
стыдно, но всё-таки надо объяснять, чтобы тебя поняли, значит, не понимают
многого и никогда до конца не поймут. Простите меня, но лучше так, чтобы всё
было ясно с самого начала, чем не понимать и, не понимая, поддакивать друг
другу.
Неожиданно Наталья Сергеевна
разволновалась. Она достала из кармана платочек и аккуратным движением
приложила его к глазам.
- Как Вы могли!? Как могли
увлечь его? Он ведь мальчик, а Вы...
- Да, у меня много
недостатков. Я больна. У меня нет ничего, кроме этой комнаты, убогой мебели
и Антона... Но я еще хочу жить и буду, хотите Вы того или нет.
- Побойся Бога, Лена! -
ужаснулась Наталья Сергеевна. - В чём ты меня обвиняешь?
- Ни в чём я Вас не обвиняю.
- В том, что я хочу счастья
Антону?..
- Вы слишком большого счастья
ему хотите. Такого большого, какого не бывает.
- Откуда тебе известно? Разве
ты была счастлива?
Наталья Сергеевна хотела
обидеться, но Лена, уловив этот момент в разговоре, изменила тон:
- Наталья Сергеевна, давайте
останемся друзьями. Ничто уже не изменит отношения. Разрушать - дело
неблагодарное. Да и Вы сами не простите потом себе своего же вмешательства.
Так ведь?
Наталья Сергеевна не стала
упорствовать и благоразумно согласилась.
На следующий день Антон
провожал её домой. Он не уговаривал её остаться, не приглашал приезжать
вновь. Наталья Сергеевна крепилась, но чувство роковой потери, сравнимое для
неё разве что со смертью сына, было настолько велико, что уже на вокзале в
ожидании поезда не сдержалась и упрекнула его в недомыслии. Он поёжился.
- Мама, я счастлив, - только
и сказал он.
- Мальчик мой, да неужели же
эта старая для тебя женщина заслонила весь мир? Где твои глаза? Как можно
самому себе навесить шоры - ничего не замечать? Антоша, мальчик, что
случилось?
- Мама, ты не права. К
сожалению, ты не понимаешь, что произошло. Тебе мешает несчастье Лены, А я
не замечаю его. Она для меня ребёнок. Как это ни странно звучит, я отдаю ей
тепло. Это необходимо, поверь! И этому ты меня не учила.
- 0 чём ты говоришь? -
воскликнула, упорствуя, Наталья Сергеевна. - Я никогда не приму подобных
объяснений. Откуда в тебе такая нелогичность? Неужели ты все забыл?..
- Нет, мама, я всё помню.
- А цель в жизни? Что стало с
нею, Антон?
- Мама, если ты о
диссертации, то я над ней работаю. Лена не мешает мне, она помогает,
- Как она может помогать,
Антоша? Она ведь умрет! - почти выкрикнула Наталья Сергеевна в возмущении,
что он не понимает её и не стремится понять.
- Мама, мы все умрём.
- Но она же, - Наталья
Сергеевна замешалась, - скоро!.. Это же видно.
- Когда мы решались на
совместную жизнь, мы думали об этом. Ничто нас не держит рядом, кроме любви.
И мы всегда помним об этом. И мы договорились: никто из нас не упрекнёт
другого, если он разорвёт союз, - значит, любовь закончилась. Но, может, и
смерть...
- Уйди, уйди от неё! -
взмолилась Наталья Сергеевна. - У тебя всё впереди, вся жизнь.
Её надо начинать радостно, с верой в будущее, а на что обрекаешь ты себя?
Чужие страдания - в меру, а ты добровольно взвалил на себя обязанность по
уходу за больной женщиной.
- Мама! - предупреждающе
зазвенел голос Антош. - Мама, она моя жена, моя любимая женщина в конце
концов. И потом - почему ты убеждена, что поступаешь правильно, толкая меня
на подлость? Почему ты думаешь за меня?
- Потому что ты - мой сын!
- Я что же - неразумный?
- Ну, знаешь!
- Я полноценен, мама, и я
хочу жить сам, а не по подсказкам. Даже если эти подсказки твои. Даже если
они гениальны.
- Но я же хочу тебе добра!
- А мне нужна свобода.
Свобода от тебя. Неужели ты не понимаешь?
В вагоне поезда Наталья
Сергеевна долго не могла успокоиться. Уже все устроились, перезнакомились, и
Наталья Сергеевна тоже, и перекусили. Переговорили и снова поели. А Наталья
Сергеевна всё копила своё возмущение и желания погасить его не возникало.
Высказаться было некому, и она с нетерпением ждала конца поездки. Вагонная
публика ей не нравилась. Видя лёгкость отношений между случайными
попутчиками, думала как о кощунстве о разговоре с ними на волнующую её тему.
Лишь на следующий день, дома,
устав от надоевшего грохота вагона, невыспавшаяся, она нашла сочувствие в
лице благодарной слушательницы, уже соскучившейся по ней, Марьи Николаевны.
Сидя вечером за чаем, они
долго обсуждали привезенные Натальей Сергеевной новости, сетовали обе на
короткий миг сыновней любви и доказывали друг другу их общую правоту, и в
голосе Натальи Сергеевны звенели обида и недоумение, а у Марьи Николаевны
уже и этого не было.
С тех пор Наталья Сергеевна
стала еще более одинока. Ожесточение на сына иногда исчезало и ей казалось,
что она начинает понимать его. Так стало повторяться в периоды, когда
болезни принимались вдруг за её старческий организм. Тогда она становилась
тихой и похожей на свою смирившуюся со всем на свете подругу.
Прошло время. Весточки от
Антона стали приходить совсем редко. Со своей стороны Наталья Сергеевна тоже
не усердствовала.
Через год после её поездки от
Антона пришло письмо. Он сообщал, что Лена родила дочку, что ребёнок здоров
и чувствует себя хорошо и что назвали дочь в честь её матери Леной
Маленькой. О Лене Большой, о её здоровье, в письме не было ни слова,
Потом он замолчал. И лишь
открытки к праздникам продолжали связывать их.
Ещё через год Антон,
извиняясь, снова написал ей. Она узнала, что месяц назад он похоронил Лену
Большую, а Лена Маленькая - молодец, уже ходит самостоятельно.
Внезапно воодушевившись,
Наталья Сергеевна засобиралась, засуетилась, поехала по магазинам и на
вокзал, купила билет на поезд, который отправлялся через два дня, и послала
Антону телеграмму о встрече. На следующий день принесли ответную: "Маленькая
здорова справляемся приезд временно отложи не беспокойся целуем обнимаем
твои Лена Антон".
1978 г.
