Геннадий Мирошниченко
(Г. Мир)
_____________________________
НАДЕЖДА
Рассказ
Анна Павловна работала
медсестрой в санатории уже десять с лишним лет. До этого носило её по свету
страстное, неуёмное желание найти своё, лично eй предназначенное, место в
этой шумной, бестолковой, но интересной жизни. Добрая половина человечества,
с кем непрерывно сталкивалась Анна Павловна в пропахших древним запахом
стенах больничных покоев и приёмных, была непоседливой, живой, бойкой на
язык и действие, и, как правило, она и составляла в основе своей армию её
искалеченных пациентов. Сама она отличалась весёлым, доброжелательным
характером и на всю жизнь сохранила девчоночье обаяние, что одновременно
вызывало уважение окружающих к её стойкости и постоянную тягу сильного пола
за ощущаемую в ней надёжность их возможного тыла.
Место своё она нашла тут, на
высоком, продуваемом всеми ветрами, холме в нетронутом ещё лесном уголке
среднерусской возвышенности. Говорили, что санаторий построили специально на
ветреном месте, якобы, для того, чтобы сердечникам доставалось больше
свежего воздуха, но трудно было себе представить, что если бы он стоял на
ровном, защищённом от постоянных, выматывающих душу, ветродуев, то больные
задыхались бы в спёртом, застоявшемся воздухе. Кругом был лес, кирпичные
корпуса санатория высоко и настороженно, будто дозорные при смертельно
уставшем и почивающем войске, возвышались над верхушками деревьев, видимые
за многие километры.
Родом она была тоже из этих
мест, из старого русского Боровска, где на затенённой разросшимися деревьями
горбатой, почти деревенской, улице был старый дом, возведённый из знаменитых
когда-то тут корабельных сосен её дедом. В этом доме она росла до семнадцати
лет, из него начались её фронтовые и госпитальные дороги, сюда она вернулась
после долгих скитаний с дочкой Танюшей, с уже взрослой, окончившей школу,
девушкой.
Через несколько кварталов от
её дома, ничем не выделяясь среди других, стоял дом Циолковского, куда в
детстве она бегала в надежде увидеть его самого — ходили слухи, что он
иногда по делам приезжает в Боровск. О Циолковском говорили что-то
невероятное, для их тихого уголка тогда непонятное, о небе, о полётах к
звёздам. Удивляло, что это имело отношение к ним, к Боровску. Она достала по
случаю несколько тоненьких сереньких брошюрок по межпланетным путешествиям
и, мало в чём разбираясь, зачитывалась ими, надеясь понять что-то важное и
отыскать ответы на мучившие её и ещё несформулированные вопросы. Но увидеть
Циолковского не довелось. То ли он не приезжал, то ли ей не везло, но это
странное для девочки желание так и осталось неудовлетворённым. Но свет его
потом, в годы расцвета ракетной техники, выделял её в собственных глазах —
ведь она жила рядом с домом Циолковского, самого Циолковского, и ходила по
тем же улицам и дорогам, что и он.
Теперь в её старом, но ещё не
потерявшем вид, доме жила её дочь о мужем и сыном. Она наезжала к ним на
праздники, иногда в свои выходные, среди недели, к вечеру, привозила с собой
грибы, варенье, к заготовке которых пристрастилась уже в санатории.
Она имела небольшую квартиру
в посёлке в отдельно стоящем от других коттедже на две семьи, тут же —
участок сотки на полторы земли, где постоянно ухаживала только за цветами,
остальное росло само, предоставленное воле стихии. Но большая часть жизни
проходила на работе, в вечной суете. Она редко отказывалась от сверхурочных,
от замещения кого-нибудь, и молодые сестры часто пользовались её добротой.
Вереница приезжающих и
отъезжающих годами двигалась мимо неё, но мелькание лиц и судеб, задетых
болезнями, не надоедало. Некоторые на всю жизнь оставались в памяти,
всплывая из неё время от времени и будоража полузабытые воспоминания.
Сегодня, как всегда, когда
ожидался большой заезд, Анна Павловна пришла пораньше и, хотя чистота в
отделении поддерживалась постоянно, ещё раз обежала все закоулки. За редкие
упущения попадало же только сестре-хозяйке, но и постовым. Зная, что потом,
когда пойдут друг за другом новенькие, у неё не будет и свободной минутки,
привела своё нехитрое хозяйство в порядок, и оно еще больше заблестело и
засверкало, написала заявку на новые шприцы и отправилась на пятиминутку,
как старшая. Там она тягостно просидела добрый час, вслушиваясь в то, как
ставили и обсуждали вопросы о правильном заполнении документов —
"...обратите особое внимание, так как в последнее время участились случаи
грубого нарушения… что вскрыла проведённая недавно проверка...", — о
питании, явно избыточном, и жалобах на это, пустячных, не стоивших
выеденного яйца, если бы не нормы министерства, обязательное выполнение
которых и приводило к тому, что тонны первосортных продуктов, недоеденных и
оставленных нетронутыми на столах в столовой, шли свиньям и курам... И ещё о
многих мелочах шла речь на затянувшейся пятиминутке — обо всём, что как из
рога изобилия сыпалось на бедные головы администраторов и что они считали
своим долгом переложить со своих голов на головы подчинённых, решая таким
образом постоянно неразрешаемые и неразрешимые, очень похожие друг на друга,
проблемы.
В этот раз новеньких было
много, они как нарочно подгадали пораньше и, когда Анна Павловна вернулась к
себе, уже стояли группами и в одиночку в коридоре, сидели в креслах в холле,
и шум их голосов резко нарушал установившийся, казалось, на годы санаторный
покой.
Одного человека она сразу
выделила из общей массы. Никогда раньше видеть его она не могла — память не
подводила её, — но он показался ей знакомым, может быть, взгляд, может,
фигура и манера держаться, но Анна Павловна давно уже сделала для себя
любопытный вывод — люди делятся на несколько категорий, и в каждой из них
существуют очень похожие типы, не родственники, не знающие друг друга,
живущие, может, быть, даже на другом конце света, но, тем не менее, похожие
конституцией тела, характерами и привязанностями, имеющие сходную манеру
говорить, одинаковые привычки, которые могли одинаково вести себя в обществе
и многое другое. Это было неново, но Анна Павловна, всякий раз встречая
подтверждение этому, поражалась похожести, до такой степени существующей в
природе.
Среднего роста, аккуратно
одетый, с лицом, ещё хранившем перенесённые недавно больничные страдания, он
молча стоял один и без особого интереса оглядывал окружающих. Всё это Анна
Павловна машинально отметила про себя и, работая, краем глаза держала
заинтересовавшего её человека в поле своего зрения. Но ничем особенным он
себя не проявлял.
Очередь дошла и до него. Анна
Павловна, приветливо улыбаясь, попросила у него документы. Ох протянул ей
заранее приготовленные и вложенные в паспорт бумаги.
Анна Павловна привычно
развернула паспорт, как делала это тысячи раз и, едва взглянув в него,
вздрогнула. Улыбка медленно стала сходить с её лица. “Куликов Вениамин
Юрьевич”, — прочла она. “Фу, наваждение какое! А, может, вот оно — всё-таки
настигло?”. Сердце заныло от предчувствия переживаний. Она попробовала
успокоить себя, горько усмехаясь внутренне над собственными страхами.
Сколько Куликовых прошло перед нею за эти годы, с сорок третьего, с того
дня, когда она осталась без Гриши, и на скольких из них она смотрела с
надеждой! Она уже давно перестала ждать, что когда-нибудь судьба вдруг
сведёт её с человеком, который будет близок её Грише.
Кулаков Вениамин Юрьевич... И
похож... Костью... Лицом…
Были и Куликовы, и
Юрьевичи... Много. Почти родственники.
Что-то тревожное не отпускало
устало занывшее сердце. Всякий раз, встречая очередного Куликова, да ещё
Юрьевича, Анна Павловна любопытствовала — откуда родом, кто родители, есть
ли дядья, тётка, и всегда сердце обрывалось в ожидании ответа. Она
постепенно привыкала, что говорили с нею неохотно, не о тех Куликовых,
которых она ждала, не признаваясь себе.
И вот опять Куликов...
Вениамин Юрьевич…
— Вениамин
Юрьевич, скажите, а Ваш отец во время войны служил в авиации? — неожиданно
для Куликова и с едва заметным и непонятным для него волнением спросила
медсестра, слишком пристально, как ему показалось, изучая при этом его
документы.
— Да. В
батальоне аэродромного обслуживания, — недоумевая, какое это имеет отношение
к его санаторному лечению, ответил он.
—
А отчество отца как?
—
Иванович.
— А брат у
него – лётчик? — замирая, с трудом выдавила из себя Анна Павловна, и сердце
её не выдержало на этот раз. Тяжёлый камень навалился на него, и ответ, ещё
не прозвучавший из уст этого неизвестно откуда свалившегося через столько
лет Куликова, ответ, которого она ждала – сколько ждала! – нашёл её.
— Да,
лётчик, — начиная, кажется, что-то понимать,
сказал
Куликов и уточнил, — радист.
—
А как его зовут? — выдохнула Анна Павловна.
—
Григорий.
— И он
жив!?… — еле слышно произнесла она последнее, для чего и затеяла этот
разговор: может быть, ради этого и жила она годы, по разному трудные, но
трудные неизменно, не одна, заботясь о дочери – своей и его, об их любви.
И так просто! – вот он –
ответ:
— Нет.
Погиб в сорок третьем.
Вот к всё! Дождалась, узнала.
Ждала и такого, но всё равно потемнело в комнате, помрачнело.
Она молчала.
Тягостная тишина навалилась
на присутствующих и давно уже умолкнувших людей, неожиданно для себя
прикоснувшихся к боли человеческой.
—
Простите, Вениамин Юрьевич, — тихо сказала она, наконец, — родители Ваши
живы?
— Живы.
Они в Болохове, Тульской области.
— Всё в
том же посёлке?
— Теперь
это город. Двадцать тысяч жителей. Заводы.
Она, как бы очнувшись
и приходя в себя, снова, теперь уже виновато, улыбнулась.
—
Располагайтесь у нас, отдыхайте. Вы курите? Нет? Хорошо. Поместим Вас вот
сюда.
Она сделала пометку в своей
книге, сказала номер его временного жилища и, объяснив, как пройти туда,
отпустила.
Куликов, прежде чем уйти,
приостановился и спросил осторожно:
— А Вы что
же – знали моего дядьку? Или отца?
Анна Павловна мягко
пообещала:
— Я Вам
расскажу. Потом. У нас ещё будет время.
Дальше она машинально брала
протягиваемые ей документы, расспрашивала, оформляла, а сама думала, думала,
и мысли, перебивая одна другую, всё шли и шли. “Ну вот, — думала она про
себя, — всё и выяснила. Не хотела, а узнала. И родственник – откуда ни
возьмись – появился, племянничек, братец дочке”.
Тяжёлое чувство потери
подкрадывалось к ней постепенно и, когда она осталась одна, навалилось,
властно отстраняя и дела, и мысли. Как не хотелось ей знать про Гришину
смерть! Наверное, было бы легче, если б он оказался просто неверен. И жив.
Ждала, не ждала, но замуж не вышла и не расстраивалась от этого – была
любовь, было всё по-настоящему и даже лучше, чем у других, – необыкновенно.
Ах, какою парою они были! Сестрёнка госпиталя и лётчик, молодой, неотразимый
Гриша Куликов.
А ведь этот Куликов почти
ровесник её дочери. Они бы нашли общий язык. Интеллигент и держится просто.
Интересно, как бы они встретились? Надо бы отвезти его в Боровск. И сама
давно уже там не была. Пора проведать внука.
…Как они прощались!
Гриша прибежал под утро,
поднял с постели, благо, что не дежурила. Возбуждённый, он тяжело дышал.
— Что, что
случилось?
Она, полураздетая, в тревоге
жалась к нему в темноте.
— Улетаем,
Анечка, — задыхаясь, громким шёпотом горячо сообщил он. — Через час. Уже
есть приказ. Я сразу к тебе.
— Зайди,
Гришенька! — умоляла она, уткнувшись лицом в его грудь.
Он обнял её.
— Не могу.
— На пять
минут…
— Не могу!
Ни минуты… Отпустили проститься. Понимают…
Он целовал её между словами.
Она слабела.
— Да как
же так, Гришенька?
— Всё,
Аня! Теперь только писать…
Они стояли в темноте дома и
шептались. Григорий касался губами её губ и глаз, вдыхал запах её волос,
запоминая и свои ощущения, и запахи, и её горячие губы.
—
Гришенька! — она заплакала, наконец, и он почувствовал под губами солёный
ручеёк. — Гришенька, а как же я?… Мы?… Ведь я уже не одна.
— Анечка,
родная, береги себя, береги ребёнка, — он замер. — Всё, милая... — отстранив
от себя, выдохнул он, — Жди...
— Я буду
ждать, буду, Гришенька, — утирая ладошками слезы, шептала Аня, а они всё
текли и текли.
Он шагнул в темноту и
побежал, и лишь по треску сучьев под его ногами и по ухающей при каждом шаге
его бешенных сапог земле она поняла, как он спешил.
Едва добравшись до своей
постели, она упала на неё и горько разрыдалась...
И вот теперь этот Куликов —
наверняка сухарь и современный деловой мужчина И что ему от неё надо?
"Господи! — испугавшись, спохватилась Анна Павловна. — Да ничего ему от меня
не надо! Сама я. Будто похороны сегодня или поминки". Она твёрдо решила, что
прямо с дежурства поедет к дочке и все ей расскажет. И надо бы найти письма
от Гриши, их всего восемь штук – тоненьких, потёртых треугольничков,
старательно исписанных химическим карандашом. "Наверное, весь язык был
фиолетовый", — некстати подумала Анна Павловна.
Она, как всегда, работая,
легко бегала но этажу, раздавала лекарства и делала уколы, но чем дальше,
тем сильнее преследовали её нахлынувшие сегодня воспоминания и тем всё
тревожнее ей становилось. Несколько раз она сталкивалась в коридоре с
Куликовым и, улыбнувшись ему мягкой, виноватой улыбкой, пробегала мимо.
Куликов при этом внимательно взглядывал на неё и долго ещё потом провожал
взором, пока она не скрывалась за какой-нибудь дверью. Сама Анна Павловна,
издали незаметно наблюдая за ним, как бы примеривала к себе новоявленного
родственника.
Ночью, проснувшись и понимая,
что заснуть больше не удастся, она растолкала Веру, свою напарницу, молодую
медсестру.
— Вера" —
тихо позвала она. — Вера! Я уйду. Ты тут смотри, одна остаёшься. Справишься?
— А Вы что
так рано, Анна Павловна? — не открывая глаз, сонно и лениво спросила Вера. —
Темно ещё?
— Темно,
темно, — успокоила её Анна Павловна. — Так ты справишься?
— Ой, не
беспокойтесь, Анна Павловна. Всего-то часа два. Делать нечего.
И она сладко зевнула.
— Так уж ж
нечего, — усмехнулась Анна Павловна и заспешила. — Ну ладно, я побежала.
Досыпай, Вера. До свиданья!
— До
свиданья, Анна Павловна, — пролепетала Вера и заснула.
Анна Павловна оделась, взяла
свою сумку и вышла.
Майское утро только-только
начиналось на востоке. Ветра, так надоевшего всем, пока не было на их
вершине, тишина, так живая, дышала со всех сторон. Анна Павловна, поёживаясь
от холодной сырости, прошла между деревьями к шоссе. Скоро будет автобус до
Калуги и она спешила к нему. Сейчас, проснувшись, ома изменила решение — она
поедет в Болохово, там найдёт брата Григория и встретится с ним. Ей
захотелось посмотреть, как он живёт, вспомнить с ним Гришу и, может,
поплакать. А в Боровск она съездит потом, возможно, вместе с ним. Да,
пожалуй, так будет лучше.
Подошёл автобус, почти пустой
и для сырого, тёмного утра странно пыльный внутри. Она уселась на сиденье и,
привалившись плечом к железной стенке, вновь погрузилась в свои думы.
Значит, умер, погиб Гриша.
Значит, где-то и могилка есть. А она и не знает. Ей стало тоскливо и стыдно
за себя перед памятью о Грише. Думала, что живой, не интересовалась его
судьбой – желанья не было, что ля? – а вот ведь как повернулось. Неужели она
могла предположить, что он изменил ей? Сколько лет прошло, а если бы был
жив, неужели и он мог вот так же – не искать ни её, ни дочку? Как же она
могла? Боже мой, как стыдно! Ну и что, что замуж не вышла? Не монашка, в
келью не пряталась, всякое было. Ах, Гришенька, Гришенька! И фото ведь одно
всего — маленькая карточка, где ты в гимнастёрке с кубарями. Двадцать лет, а
лицо суровое, спокойное, не такое, как у многих солдат перед объективами –
не напрягался, не пучеглазился.
Она захотела немного
подремать, закрыла глаза и долго сидела так, но сна не было, а мысли,
будоража сознание, всё громоздились н не было от них спасения.
Она вспомнила, как тряслись
они тогда с Гришей в кузове грузовика, прижавшись друг к другу, молчали и
улыбаясь, глядели каждый в любимые глаза напротив. Она, счастливая,
жалась щекой к его сильной груди. Было страшно неудобно сидеть на
перевёрнутом ящике, но разве это трогало их? Гриша вез её к своим друзьям, к
себе, на их свадьбу. Потом они долго шумели за столом, смеялись, пили спирт.
Когда кричали: "Горько!", – целовались. Их было много, человек двадцать, и в
разгар веселья встал один из Гришиных друзей, Шота, и произнёс речь.
Вставали многие, провозглашали тосты, но почти всё, что говорили, она уже
забыла, а его речь, не похожую на тост, запомнила:
— Я
грузин, но я здесь не для того, чтобы произносить грузинские тосты, — Он
повернулся к Ане и Грише. — Примите, друзья от чистого сердца мой простой
подарок – эта часы, — он, перегнувшись через стол, протянул Ане часы на
цепочке — Это всё, что я могу, — он развёл руками. — Могу подарить самолёт,
но на чём же летать мне? Пусть по этим часам жена отсчитывает время,
оставшееся до встречи двух сердец — нашей прекрасной Анечки и нашего
мужественного Григория, моего друга. Счастья вам, дорогие! Гаумарджос,
генацвале! Горько!
Часы потом Анна Павловна
долго возила с собой, пока на них не свалился тяжёлый металлический ящик.
Теперь они лежали в хламе, который жаль было выбросить где-то в
старом доме. Может, отремонтировать? Да, пожалуй, надо попробовать, отвезу
как-нибудь в Калугу, попрошу в мастерской, вдруг возьмут. В память о Грише и
его друзьях. “А, может, могилку отыскать? — ударило Анну Павловну в голову,
и дремота мгновенно испарилась из всего тела, — Написать в Москву, ответят,
где погиб, а там пионеров попросить, помогут”.
С этими мыслями она и
приехала в Калугу. Ей повезло –через десять минут она уже сидела в мягком
самолётном кресле "Икаруса" и, глядя на проносящиеся за окошком леса, жевала
купленные в последнюю минуту бутерброды.
В Туле, однако, ей пришлось
перезжать с одного вокзала на другой, искать стоянку местных автобусов, что
заняло около часа времени, а потом ещё час ждать возле окошка кассы,
нервничая и поглядывая на часы. Но Анна Павловна останавливала себя. Дорога
до Болохова оказалась недлинной. Не успела как следует надоесть теснота в
переполненном автобусе, а поля уже сменились пятиэтажными, знакомыми всем в
любом городе домами – “хрущёбами”. Автобус, поурчав немного на последнем
отрезке ухабистой, разбитой дороги, своей тряской снял с пассажиров
напавшее на них за дорогу сонное оцепенение. Проскрипев последний раз, его
изношенное нутро оборвало свою натужную песню, и он остановился у низенькой
тоскливого вида автостанции.
Анна Павловна не знала адреса
и, выйдя из автобуса, остановилась. "Может, в милицию зайти?" — подумала
она, заколебавшись, но, осмотревшись, увидела рядом с автостанцией рынок и
направилась туда. За длинным прилавком под широким навесом несколько женщин
разных лет торговали картошкой и соленьями. Покупателей, однако, не было.
Анна Павловна, решив, что Куликова должен знать в таком небольшом городе –
ведь живёт он здесь много лет, – подошла к одной из торговок.
—
Хозяюшка, я не здешняя, а надо найти одного человека, — обратилась она
просительно.
— Кого же?
— с готовностью отозвалась женщина.
Её соседка с
любопытством придвинулась ближе.
— Куликова
Юрия Ивановича.
— Куликова
Юрия Ивановича? — задумалась торговка.
— Кого
надо-то? — не расслышала соседка.
— Да
Куликова, Юрия Ивановича.
— А лет
ему сколько?
— За
шестьдесят, под семьдесят, — неуверенно сказала Анна Павловна. — Сын у него
есть. В Туле.
— Это
который же Куликов? — стала вспоминать соседка, иАнна Павловна
насторожилась.
— Юрий
Иванович? — радостно воскликнула первая. — Знаю, знаю, есть такой! За парком
живёт. Они там давно поселились.
Женщины объяснили ей, что
надо идти через парк к частным домам, а там уже спросить у любого, кто
попадётся навстречу.
— Иногда
он тут приторговывает чем-нибудь, да сегодня день не базарный — вишь, никого
из покупателей нет.
Анна Павловна поблагодарила
их и пошла.
Чем меньше оставалось ей до
встречи, тем большее волнение испытывала она. Как неудобно подучится, когда
она придёт к незнакомым людям и скажет вот так с порога: "Здравствуйте, я
ваша невестка. Прошу любить и жаловать!”. Сколько лет её не было в их жизни,
и столько же лет ей не было до них никакого дела, и вдруг – нате вам! –
пожаловала, объявилась.
Парк, больше похожий на лес
своими разросшимися непричёсанными зарослями, на краю уже светлел, когда она
разглядела сквозь поредевшие деревья ниточку стоявших вдоль него домиков. От
одного из них в её сторону шла девушка, и Анна Павловна, подождав её,
неуверенно спросила о Куликове. Девушка, однако, сразу указала ей на
небольшой жёлтенький домик за серым невысоким забором и поспешила дальше.
Анна Павловна вдруг
остановилась, ей стадо страшно –ведь придётся возвращаться в разговорах к
тем далёким дням, – а как ей не хочется этого! Она ещё ни одному человеку на
земле не доверяла самое дорогое, что у неё осталось от Гриши – воспоминания.
Её обязательно попросят – не могут не попросить – рассказать о нём, а чем
она может поделиться с ними, кроме как своей любовью к нему в короткие часы
их близости? Война не предоставила им другой возможности получше узнать друг
друга, разлучила, разбросала, оставив у неё только восемь листочков серой
линованной бумаги, старательно исписанных химическим карандашом.
Она увидела, как из жёлтого
домика вышел человек и стал неторопливо приближаться к ней. Она
заволновалась еще больше, хотела броситься в сторону, но, пересилив себя,
медленно двинулась ему навстречу. Среднего роста, в затёртом, некогда сером,
осеннем пальто, с непокрытой седой головой, он подходил, бесцеремонно
вперившись в неё безмятежным взором серо-голубых слегка бегающих глаз.
Крупные черты лица под розовой молодой кожей несли похожесть этого старика с
её Гришей даже через столько лет.
“Куликов” – ударило в виски.
Он. Что же делать? Назваться? Вот сейчас? Тут? Анна Павловна была в панике.
Нет! Подождать! Пусть проходит! Потом! “Не ногу! — закричала она себе. —
Не могу! Нет!”. Она не будет, не может рассказывать! Её девчоночьи слезы,
его письма, полные боли и тревоги, её одинокие ночи и страшные дни,
проведённые у постели смертельно больной дочери, – всё это – её, и никому до
этого нет дела. Не было и не будет! И Гриши нет… Кто-то живёт, может быть,
его друзья, почему же он?…
Ах, Куликов, Куликов,
Вениамин Юрьевич, принесла тебя нелёгкая!
"Что это со иной? — очнулась
Анна Павловна. — Трясёт всю, как в лихорадке. Уезжать нужно побыстрее".
Она оглянулась. Силуэт
старика уже скрывался за стволами деревьев, вокруг никого не было. И так её
потянуло хотя бы слегка коснуться той обстановки, которая имела что-то
общее, родное с её Гришей, что она не устояла. Привыкая к одинокой доли, ова
всю жизнь тянулась к людям, находила своё спасение в них. И дочери
передалась тяга матери – в учительницы вышла.
Мучаясь над тем, что скажет
сейчас, она прошла к маленькому, издали похожему на игрушечный, домику,
нажала ручку в калитке и, когда та подалась и калитка открылась, вошла.
Небольшой дворик был чисто
выметен, собаки не было. Рядом с дверью этого
полудеревенского-полугородского домишки виднелась, отчётливо выделяясь,
белая кнопка звонка.
Анна Павловна, волнуясь,
надавила тихонько на её полированную пуговку, во ничего не услышала. Однако
там, внутри, видимо что-то всё-таки тренькнуло, потому что послышались шаги,
и, звякнув задвижкой, дверь открылась.
На пороге стояла маленькая,
сгорбленная и добрая старушка. "Тоже лет под семьдесят, старенькая", —
подумала Анна Павловна.
—
Здравствуйте, — торопясь и приветливо улыбаясь, произнесла она первая. — Вы
меня извините. Но я слышала, что вы продаёте дом и приехала посмотреть, —
сказала она то, что пришло ей в голову.
Старушка внимательно
рассматривала её.
—
Здравствуй, милая, — спокойно произнесла она. — Ошиблась ты. Не продаёмся
мы.
Неподдельное недоумение
изобразила на своём лице Анна Павловна, хотя другого ответа и не могло быть.
— Не
продаёте? — так естественно растеряно прозвучал её голос, что она сама
удивилась. — А мне сказали...
— Нет, не
продаём, — повторила старушка и в ожидании замолчала.
Анна Павловна растерялась.
Дальше она ничего не придумала и теперь, не зная, что делать, смущённо
переступала с ноги на ногу. Помедлив немного, она отступила.
— Простите!…
Смущение Анны Павловны
смягчили душу старушки и она спросила:
—
Сама-то издалека?
—
Из Калуги.
— Далеко,
— с сожалением покачала головой старушка.
— Может,
посмотреть пустите? — нашлась, наконец, Анна Павловна. — Я хочу именно такой
домик купить. Очень он мне нравится.
Старушка ещё раз оценивающе
оглядела Анну Павловну, подумала и смилостивилась:
— Ну что
ж, проходи, коли хочется. Отдохни немного. Посмотри.
Анна Павловна переступила
порог, пошла за старушкой внутрь и, зябко поёживаясь от вновь подкатившего
страха и униженья, спросила:
— А давно
построились?
— После
войны. Аккурат в сорок седьмом годе, — ответила старушка и, заметив её
смущение, подбодрила. — Да ты проходи, проходи, смотри. Не жалко авось.
Анна Павловна вдруг
заколебалась, что для неё самой было непривычно, и, войдя в небольшой
коридорчик с вешалкой и висящими на ней одеждами, остановилась. Старушка
по-доброму подтолкнула её:
— Проходи!
Тут — коридорчик, тут — комнатки, там — кухня. Нам со стариком хватает,
двоим-то. А сама с кем живёшь?
— Одна.
— А мужик
как же?
— Был
когда-то, погиб в войну.
— Да ты
ещё совсем молодая, — оглядывая её, сказала старушка. — И всё время одна?
Анна Павловна промолчала. Она
увидела на стене большой портрет в коричневой раме — Гриша. Суровый, слишком
взрослый. Если разобраться, то он таким, наверное, и был. Только с нею и
оттаивал. В уголке портрета, снизу, была заткнута за раму маленькая
посеревшая карточка, точно такая же, как и у неё.
Старушка перехватила её
взгляд, сказала со вздохом:
— Грише.
Погиб, как и твой. Лётчик.
— После
него кто-нибудь остался – жена, дети? — как можно спокойнее спросила Анна
Павловна.
— Откуда?
Молодой был ещё – двадцать лет.
Она сама настояла
тогда, чтобы он не сообщал своим об их женитьбе.
Они помолчали. Анна Павловна
ещё раз посмотрела на Гришу, запоминая его таким, каким никогда не видела.
— Поеду я.
Вы уж простите!
Она поблагодарила
старушку. Та предложила:
— Может,
чаю попьёшь? С дороги ведь.
— Спасибо,
бабушка. Поеду. Поздно уже.
— А дом-то
будешь искать?
Анна Павловна уже успела
забыть, почему оказалась тут, и теперь, вспомнив, нашлась:
— В
следующий раз уже. Узнаю поточнее адрес – приеду. А сейчас только время
терять.
— И то
правильно, — согласилась с ней старушка.
— К вам
зайду, если примете.
— Заходи,
захода, милая. Может, соседями будем.
—
Непременно. Спасибо Вам!
— Не за
что.
Старушка проводила Анну
Павловну до ограды, затворила за нею калитку и долго стояла, глядя eй в
спину, пока та не исчезла за деревьями.
На станции Анна Павловна в
ожидании автобуса вспомнила про бутерброды и направилась к расположенному
рядом павильону, где торговали бакалеей и одновременно пивом. За невысоким
грязно-коричневым штакетником толпились, гудя, как шмели, мужики с пивными
кружками в руках. Анна Павловна зашла в павильон, где стояла небольшая
очередь.
— Мужики,
— Анна Павловна добродушно улыбалась, — разрешите без очереди взять бутылку
воды?
— Бери,
бери! — послышалось сбоку, — чего стоять тут с нами – наслушаешься
неженского.
За свою жизнь она слышала
всякое, но вступать в разговор не стала, молча взяла свою бутылку и вышла.
Под деревом, вблизи
облюбованного ею места, стоял Куликов. Сразу она его не узнала и теперь шла
к нему. Сворачивать было поздно. Он гордо держал в правой руке кружку пива
и, отхлёбывая из неё небольшими глотками, довольный, щурился. Любопытство
толкнуло Анну Павловну приблизиться к нему совсем близко. По водочному
запаху, окружившим его, как облаком, было ясно, что он уже успел приложиться
и к более крепкому напитку.
— Не
помешаю? — спросила его Анна Павловна, неловко держа в одной руке завёрнутые
в промасленную бумагу калужские бутерброды и сумку, а в другой – только что
купленную и открытую бутылку.
— О чём
разговор? — великодушно повёл свободной рукой разомлевший Куликов. —
Становись. Места всем хватит.
Анна Павловна неловко
повесила на заборчик сумку и, с большим трудом манипулируя занятыми руками,
развернула бумагу. Заметив, как неудобно ей пить на горлышка бутылки,
Куликов искренне огорчился:
— Это же
надо, — стакан не дала. Опять. Вот баба! Всё экономит.
Он сорвался с места, бросился
к ларьку, держа на отлёте кружку, растолкал мужиков и сердито закричал:
— Стакан
дай! Маруся! Бутылку открыла, а стакан не дала. Что же ты женщину
заставляешь из горла пить, как пьяницу какого? Неудобно же.
Он пробился к окошку,
протянул свободную руку, сам выхватил с подноса мокрый стакан и, победоносно
оглядываясь, поспешил к Анне Павловне, которая со странным чувством стыда и
неловкости наблюдала за этой сценой, не успев помешать горячему Куликову.
— Вот и
стаканчик. Вам. Пожалуйста! Наливайте!
Анна Павловна
смутилась:
— Да зачем
Вы так? Я могу и из горлышка.
— Вы что?
— обиделся Куликов. — Не обеднеет. “На вас стаканов не напасёшься” —
передразнил он, видимо, Марусю. — Пейте, не думайте ни о чём!
Анна Павловна поблагодарила
его, неловко приняла протянутый ей стакан в занятые бутылкой и бутербродами
руки и беспомощно оглянулась, не зная, как их освободить. Куликов, видя её
мучения, деловито посоветовал:
— Ставьте
на землю бутылку-то. Всё равно больше некуда.
Она кое-как
пристроила бутерброды на висевшую сумку и, наполнив стакан водой, опустила
бутылку себе под ноги. Услужливый, пьяненький Куликов вызывал в ней жалость.
Она представила себе, как сидит с ним за одним столом – родственник. От
таких мыслей ей стало неудобно и она отвернулась. Сочувственно разглядывая
её, Куликов спросил:
— Проездом
что ли?
—
Проездом, — снова повернулась к нему Анна Павловна. У неё не было желания
продолжать этот разговор и, словно уловив это, Куликов нехотя пробормотал:
— Чудные
люди. Ездят и ездят.
Он помолчал, отхлебнул пива
и, посмаковав глоток и не дождавшись от неё продолжения, сообщил:
— Я сам
люблю дороги. Сейчас на пенсии. Деньги получаю, беру чемоданчик и в путь.
Дочка на севере, дочка на юге, сын под боком. Есть куда смотаться. А ты чего
тут? — неожиданно переходя снова на "ты", спросил Куликов.
— Я? —
растерялась Анна Павловна. — Дом хочу купить.
— Тут у нас? — удивился он.
— Тут, — подтвердила Анна
Павловна и пожала плечами.
— Ну и что?
— Не удалось. Не нашла пока.
— Дом?
Зачем тебе дом? — продолжал недоумевать Куликов, — Где живёшь-то?
— В
Калуге, — придерживаясь своей версии, ответила она.
— Бывал
там, знаю, — для чего-то сообщил Куликов. — Хороший город. Музей
Циолковского.
— Так--го
оно так, да вот потянуло в эти края.
— А в
Калуге где живёшь? Тоже дом?
—
Квартира.
—
Квартира? — переспросил Куликов, не понимая. — Не нужен тебе дом. Зачем?
Удобства есть?
— Есть.
— Да что
тебе надо? Всё есть, никаких забот. Вот люди…
— Дa так,
— пожала плечами Анна Павловна, не зная, как отвязаться от назойливого
Куликова.
Она ещё не придумала, чего ей
не хватало в этой жизни. Гриши – точно, но не говорить же об этом первому
встречному. Правда, Куликов таким не был, но он не знал об этом.
— Ну
переезжай! — внезапно разрешил он, — Буду в гости ходить. Пригласишь?
Он засмеялся, Анна Павловна
смилостивилась:
— Приходите.
“Жених, — подумала она. — С
виду — боевой был петух. Одной ногой в могиле, а тут же — в ухажёры...".
На обратной дороге Анна
Павловна вспоминала розовое, безмятежное лицо Куликова, его радость от
выпитого, устроенный им себе праздник в отгороженным низким заборчиком
грязном углу, н спрашивала себя: "Неужели и Гриша мог бы вот так?". И не
находила ответа.
В Боровск она приехала
затемно. Усталая добрела до дому, позвонила. Открыла дочь, Таня.
— Ой,
мама! А мы и не ждали уже. Знаем, что сегодня свободна, а с утра не
приехала. Ну проходи!
Анна Павловна прошла в дом,
разделась и тяжело опустилась на стул.
— Я ничего
не привезла сегодня. Занята была весь день. По делам пришлось в Тулу
съездить.
— Устала,
наверное? Умойся и отдыхай. Хочешь, ванну прими.
— Ванну не
буду, а душем освежусь. А Вася где же? Костя?
— Пошли
погулять, — собирая на стоя, сообщила Таня. — Ты иди, мойся! Сейчас
покушаешь.
— Ох, и
проголодалась я! — вспомнила Анна Павловна. — аж есть не хочется. Да и
спать уже скоро.
Она приняла душ и,
переодевшись в Танин халат, вошла в кухню.
— Садись,
ешь, путешественница. — Таня подвинула ей еду. — Рассказывай, где была?
— Это тебе
не нужно, — отмахнулась Анна Павловна. — Да и вспоминать нечего и не
хочется.
Таня вопросительно посмотрела
на неё, но ничего не сказала. Анна Павловна почувствовала в своих словах
фальшь, ей снова стало неудобно и, смутившись, она нарочито увлечённо
занялась едой, тем более, что и на самом деле давно уже испытывала голод.
Всю ночь Анна Павловна
думала. У неё бывали состояния, когда она думала во сне. С вариациями, с
отвлечениями на другое, совсем как днём, отключаясь от внешнего мира и
удивительным образом продвигаясь в своих мыслях вперёд. Сегодня заснуть ей
долго не удавалось, хотя легла она рано. Уже давно пришли голодные и
замёрзшие Вася с Костей, возбуждённые, спорящие, давно они утихомирились и
заснули, спали все, и на улице было тихо, а она, несмотря на ноющую в ногах
и спине усталость, всё лежала недвижно, не смыкая глаз.
Почему она не рассказала, она
не знала. Не хотела? Стыдно, что до сих пор не интересовалась? Она не
понимала себя, не могла понять, почему до сих пор не разыскала родственников
Григория? Над этим она никогда не задумывалась – пустоты от их отсутствия в
своей жизни она не ощущала. И только сейчас в событиях последних дней
проявилось что-то новое для неё, активно противодействующее проникновению в
её душу людей, о существовании которых она лишь подозревала, но которых
стоило только пустить в себя и – она чувствовала – бесцеремонно станут
принижать чистоту отношений её к Грише своими расспросами и обсуждениями не
относящихся к их любви подробностей.
Наутро, едва рассвело, Анна
Павловна тихо, чтобы никого не тревожить, оделась и по старой поскрипывающей
лестнице поднялась из коридора на чердак. В пересохшем пыльном полумраке,
там, у противоположной стены стоял оставшийся ещё от деда сундук, покрытый
серой пыльной простыней и некогда запирающийся на висячий замок.
Замка давно не было, но хомутик и петля сохранились. Анна Павловна, замирая
в воспоминаниях, благоговейно, будто окунаясь в щемящую чистоту детства,
вдохнула запах сухой многолетней пыли, в которой истлевали
остатки листьев деревьев и сено, давно потерявшее свой первоначальный вид,
брошенные здесь много лет назад кем--то из своих родных для утепления
чердака. Теперь надобность в такой подстилке отпала – несколько лет назад
всю улицу газифицировали, газом топились котлы, в домах под окнами стояли
батареи.
Стараясь как можно меньше
шуметь и, тем не менее, издавая при каждом своем шаге гулкие, отдающиеся во
всём чердаке звуки, она прошла к окошку, такому те пыльному, как и сундук.
Оставленной когда-то тут же древней тряпкой осторожно смахнула с чердачного
оконного стекла рыхлый, матовый слой. Сухая пыль повисла кисеей в воздухе, у
неё запершило в носу, но она сдержалась. Стало светлее, сквозь стекло с
полукруглыми на нём серыми полосами проник слабый утренний свет. Той же
тряпкой и так же осторожно она протёрла сундук. Отложив в сторону грязную
тряпицу, потянула крышку сундука вверх. Та, заскрипев, подалась, и смутные
очертания содержимого проступили в сером сумраке.
Анна Павловна принялась
разбирать то, что давным-давно лежало здесь, никому не нужное и забытое.
Были тут связки книг, читанных десятки лет назад и попавших сюда по
недоразумению или по другим причинам, ей неясным, старые учебники, подшивки
жёлтых газет. Её детское увлечение межзвёздными полётами было отмечено особо
– несколько сереньких брошюрок сиротливо ютились в уголочке, как бы
олицетворяя собой ничем в её жизни не проявившуюся тягу к небесному зову.
Она вытащила из сундука плотно перевязанную бинтом пачку книг, положила
рядом с сундуком и уселась на неё. Нашарила рукой под старыми книгами
жиденький пакетик пересохших листочков из школьных тетрадок, достала.
Чёрная нитка в несколько
слоев перетягивала сложенные вдвое треугольники. Это и были его письма.
Восемь штук, написанные его рукой, единственное живое, соединяющее её с ним.
Анна Павловна разорвала нитку
и развернула верхний листок. Это было его последнее письмо.
“Анечка, дорогая моя! Целую
тебя и обнимаю, я жив и здоров. По-прежнему бьём врага, но сейчас затишье,
погода плохая, льёт дождь. Но скоро обстановка изменится. Береги себя, не
бегай так, как ты очень любишь. Очень хочу, чтобы родилась девочка. Жалко
ребят. Насмотрелся на то, как они погибают. Назови её Таней. Анечка, может
быть, поедешь к моей матери? Я тебе говорил, она живёт в Тульской области.
Отец где--то в обозе при конях служит, брат в авиации тоже...".
Сухими глазами глядела Анна
Павловна веред собой, рука с письмами лежала на колене, пальцы перебирали
постаревшие треугольнички. Память услужливо подсказывала когда-то заученные
и почти забытые строки: “…люблю тебя, потому что нельзя не любить. Особенно
на воине. Иначе ожесточишься…", "...прекрасное время ещё вернётся к нам, и
мы в нём будем, как дети, нашалившие, взрослые дети...", "...наша Танечка
вырастет красивой, такой же, как ты, но счастливей во сто крат, потому что
кровь и страдания, через какие идём мы, многие десятилетия будут кричать о
себе в сердцах оставшихся в живых...”, “…как мы все ненавидим войну! До
умопомрачения…", "…любовь к тебе спасает меня, иначе – только ненависть к
фашизму и страх перед той, будущей, гражданской жизнью без этой страшной,
въевшейся в печёнки ненависти...", “…если не вернусь, не жди...".
Тут на чердаке Анна Павловна
окончательно ощутила отсутствие в мире её Гриши. Он действительно не
вернётся уже. Он убит. Его нет, некого ждать, не к кому ей обращаться по
ночам в своих разговорах и молитвах.
Осторожно разглаживала она
сгибы пересохшей бумаги. Одинокие слезинки прокатывались по щекам.
Несколько часов прощалась она
с ним. Никто её не беспокоил, все домашние разбежались во своим делам.
Таня, ухода, окликнула её, и Анна Павловна, очнувшись, быстро сказала: “Да,
да, я тут”, — и услышала удаляющиеся Танины шаги, и всё стихло.
Она аккуратно перевязала
письма оборванной ниткой, уложила всё извлечённое назад, не особенно
заботясь о порядке, и с письмами в руке осторожно спустилась вниз.
Чтобы успокоиться, она пошла
пешком через весь город к окраине, вышла к задумчивому, хмурому Пафнутьеву
монастырю и побродила там среди выплеснувшихся в серое небо высоченных
сосен, сохранивших свой ветвистый убор лишь на самой макушке, где громко и
нахально орали теперь вороны, по-цыгански деловито деля что-то птичье между
собой. Продираясь сквозь густой кустарник, она обошла монастырь стороной
вдоль заросшего и местами обвалившегося рва и, сникшая и погрустневшая,
вышла на остановку автобуса к шоссе.
Вечером она была дома.
На следующий день Куликова
она увидела только к концу дня. Он сам неожиданно для неё зашёл к ней и
попросил:
— Анна
Павловна, разрешите нам сегодня вечером посмотреть телевизор.
— А что
там? — полюбопытствовала она.
— Футбол
из Англии.
— Так вы
же шуметь будете.
— Будем
молчать, — пообещал Куликов. — Звук выключим, оставим только изображение.
Нам хватит.
— Так уж и
будете?
— Ну, Анна
Павловна...
—
Родственник ты мой, несостоявшийся! Тебе разрешу. В виде исключения. Только
сам понимаешь — чтоб тихо. Иначе – выключу без предупреждения.
И она погрозила пальцем.
— А почему
несостоявшийся?
— Знала я
одного Гришу Куликова. Еще во время войны. Любила его... Твой отец по
отчеству как?
— Юрий
Иванович.
— А мой
Гриша – Васильевич. Не совпали отчества.
Она беспомощно улыбнулась и
развела руками, будто Куликов требовал от неё чего-то, родства, что ли, или
ещё чего? Она придумала на ходу конец этой затянувшей на её шее петлю
истории.
Куликов молча стоял перед
нею, ни о чём не спрашивал, ожидал, что скажет она сама.
— Думала,
познакомлю тебя с сестрой, дочкой моей –Таней. Помчалась, как девчонка, в
старый дом, письма нашла. Она взглянула на него грустными глазами,
блеснувшими слезой, и, стесняясь, отвела взгляд. За её постоянной живостью
на людях Куликов увидел полную боли и отчаяния душу и испытал вдруг
неловкость от этого и от ощущения обнажённого и причинённого им Анне
Павловне страдания.
— Сколько
лет уж и не брала, — продолжала, будто про себя, та. — Прочитала опять.
Наревелась. Она виновато улыбнулась ему. — Вот так--то, Куликов, Вениамин
Юрьевич. Ну, иди! Передай мужичкам, что они могут смотреть телевизор, но
чтоб тихо.
Куликов ушёл. Человеческая
трагедия только коснулась его своим дыханием.
С этого дня Куликов стал
заходить к ней "на огонёк". Иногда же но вечерам он устраивался
"по-родственному" в её маленьком сестринском кабинетике напротив неё на
покрытой белой простыней кушетке и слушал.
— Гриша
меня, дурочку, считай, от тюрьмы спас. Мне било семнадцать, только-только
оперилась, цыплёночек жёлтенький. Стоять как следует не могла. Украли у меня
лекарства. Да всё бы ничего, но вместе с ними воры прихватили здоровущую
банку спирта. А наутро оказалось – работать нечем. Взяли меня в оборот.
Хищение по законам военного времени, сам понимаешь... А Гриша ранен был в
руку, несильно. Аэродром его рядом находился, он к нам и ходил на перевязки,
но я его не замечала – тихий очень был, всё в сторонке. Не лез, как многие,
в ухажёры. Вот он меня и выручил. Вышла я от начальника госпиталя после
хорошего разговора, ничего не вижу, вою. Слёзы глаза застилают. Вдруг кто-то
крепко берёт за руку, поворачивает и спрашивает мужским голосом: "В чём
дело?". Я ещё пуще плакать. Сказать ничего не могу, только отпихиваю. Куда
там! Он меня почти обнял – хорошо помню, – и держит. Успокаивает и ласково
спрашивает. Я вижу сквозь слезы: парень, знакомый, с кубарём в петличке,
раненый. А он меня здоровой рукой по голове погладил, и глаза у него добрые,
добрые, и вот-вот сам заревёт. Выревелась я ему в гимнастёрку да и
рассказала всё, как было. Он мне: "Сиди, никуда не ходи, жди меня!
Повернулся, и нет его, Жду – а куда деваться? – хоть какая-то надежда. Через
час на машине с солдатом привозит банку спирта. Поставили его на место, а я
к начальнику побежала. Вот так и познакомились. Весь роман – три недели.
По-современному…
— Сколько
ко мне мужиков приставало! — рассказывала она в другой раз. — И какие! — Она
усмехалась. — До управляющего трестом. Но хорошие. Уже как будто и
сговоримся, а как представлю, что не Гриша, так сердце обрывается... Не
смогла. Один режиссёр из театра несколько лет ходил – я ещё в Сибири жила.
Нет, же получилось.
Она расспрашивала Куликова о
жизни, о работе. Он рассказывал – она слушала, улыбалась, удивлялась. Она
рассказывала ему о Тане-Танюше, её весёлом характере, о её семье, но ни разу
не услышал Кулаков о том, как несладко пришлось ей одной с дочкой – сначала
в войну, в тяжелейшее время – с грудной, ей, совсем ещё девчушке, когда она
разрывалась между большим делом, в госпитале, и крохотным родным существом;
потом – в послевоенные, не менее тяжёлые годы, когда больше жили надеждой, –
и дальше... На одну её сестринскую зарплату нужно было поднимать дитя и не
упасть самой. Об этом Анна Павловна ничего не сообщила Куликову. Не
расспрашивала и она его о болезни, приведшей его сюда, к ней под крыло.
Иногда подумывал Вениамин
Юрьевич о том, чтобы написать отцу и попросить прислать фото дяди Гриши – у
них есть маленькое, он знал, – и показать Анне Павловне. Пусть посмотрит
получше, вдруг отчество за эти годы забылось, стёрлось, перепуталось. Всё
может быть. Но не написал, не попросил.
...Когда Куликов
уезжал, Анна Павловна не дежурила. Уехать, не простившись, он почему-то не
мог. Что-то человеческое, до обидного болезненное и грустное толкнуло его, и
он, рискуя опоздать на проходящий автобус, ринулся в посёлок.
Сориентировавшись с помощью прохожих, он через десять минут уже стоял перед
Анной Павловной и растроганно прощался. Она отвечала ему тем же –
наполнившиеся слезами глаза часто-часто помаргивали с неведомо откуда
взявшейся в них тоской и, будто своего сына, поцеловала она напоследок
племянника в щёку, взяв его голову в ладони и приподнявшись при этом на
носки.
Взволнованный Куликов, не
оглядываясь, побежал через весь посёлок к автобусной остановке, а Анна
Павловна, проводив его удаляющуюся фигуру долгим взглядом, пошла к себе, в
одинокую, холодную квартиру, где никто её не ждал и где никому она не была
нужна. Вдоволь натосковалась и горько наплакалась Анна Павловна в этот
вечер, ещё раз перебирая старые письма, но так ничего и не решила…
Куликов не забыл Анну
Павловну. Как-то через год он по делам службы проезжал мимо санатория и,
по-доброму вспомнив жизнелюбивую, с весёлыми глазами женщину, подумал о том,
что не мешало бы ещё раз приехать сюда. В гости к Анне Павловне.
