Университет критериально-системных знаний Портала духовных концепций
Геннадий Мирошниченко (Г. Мир)
_____________________________
Геннадий Мирошниченко
Рассказ
На длинном переходе метро станции "Комсомольская" кто-то сзади неожиданно потянул Сизова за рукав.
Сизов смертельно устал за день. С трёх часов ночи он был на ногах: сначала в душной, переполненной пассажирами электричке, потом в бегах по Москве, где спуталось всё – дела, магазины, редакция. Он готовил к изданию книгу, техническую, по спорному вопросу, приходилось тратить нервы, доказывать, убеждать. Командировка же его была в НИИ, где, как оказалось, вовсю свирепствовал грипп, но Сизов смог, несмотря на отсутствие многих, получить нужную ему позарез документацию.
Шёл десятый час вечера, надо было спешить, впереди ждала трёхчасовая дорога и новый рабочий день, но сил не осталось, и он едва плёлся в негустом штоке людей. Портфель, набитый до отказа и сумка оттягивали ему руки.
Сизов, не останавливаясь, на ходу, оглянулся – мало ли что, ошибся человек – и встретился глазами с радостным взглядом больших серых глаз. Лицо незнакомой молодой женщины светилось открытой улыбкой.
Сизов, сутулый и мрачный, остановился, и, повернувшись, с угрюмым недоумением уставился на неё.
– Иван Михайлович, здравствуйте! – обрадовано сказала женщина. – Не узнаёте? Я – Валя, Валя Мишина. Правда, сейчас у меня другая фамилия.
На Сизова, как на старого знакомого, прямо-таки с любовью смотрели глаза, вспомнить которые он не мог. Проще всего было бы сказать: "Вы ошиблись, я не Иван Михайлович!" и, развернувшись, уйти. Бывает, мол, чего не случается. Но звали его действительно Иваном Михайловичем, и фамилия Мишиной была знакома ему. Последнее обстоятельство и удержало его. "Вот оно что! – воскликнул про себя Сизов. – Это же дочь Тани!". Как-то неотчётливо возникло в памяти давно забытое смеющееся лицо, без подробностей, будто общим видом на чертеже, каким впечаталось в его мозг последний раз лет десять назад.
Валя поняла, что он вспомнил, и затухающая было улыбка вновь осветила её.
– Иван Михайлович, я так хотела встретить Вас когда-нибудь. Вы не представляете...
– Зачем? – вдруг неожиданно для самого себя грубо буркнул он, не имея ни малейшего желания вести с нею разговор.
– О, это не так просто. Но я объясню. – Она не обратила внимания на его тон и, не замечая его раздражительности, по-прежнему улыбалась.
Они всё ещё стояли, и пешеходы, задевая, обтекали их по сторонам.
– Можно, я провожу Вас? – попросила она и, когда он безразлично пожал плечами, первая двинулась вперёд. – Вы – на поезд? К себе?
Дождавшись от него и на этот раз равнодушного кивка "Да", продолжила:
– Может быть, мы с Вами больше никогда не увидимся, а мне всегда очень хотелось сказать Вам обо всём.
– О чём Вы? – не зная, как вести себя, оборвал её Сизов.
– Обо всём, Иван Михайлович. О своей жизни и, как это ни странно, о любви. Вы меня, наверное, не понимаете... Я постараюсь объяснить. Вы мне позволите?... Полчаса времени у меня, видимо, есть?..
Против её настойчивого желания устоять Сизов не мог. Где-то в душе у него затеплился интерес к этой красивой столичной женщине, смело остановившей чужого человека.
– Я Вас очень хорошо помню, Иван Михайлович. Когда Вы приходили к нам, мне всегда хотелось поговорить с Вами. Меня тянуло к Вам. Но Вы ходили к маме, а меня не замечали. Однажды только и перемолвились одной фразой. Я её на всю жизнь запомнила.
Сизов сделал попытку вспомнить, но ни фраза, ни эпизод, в котором она была произнесена, не всплыли в памяти. Ещё несколько лет назад он мог припомнить многое, связанное с Таней. Потом прошлое выцвело и рассыпалось. Нереальной теперь казалась его любовь, он будто и не пережил её вовсе, будто услышал о ней от других. Не напрягал память, не тренировал её.
И сейчас, тут, в переходе метро, уставший и выпотрошенный, Сизов не пытался, да и не хотел ничего вспоминать.
Он молчал.
– Вы меня, пожалуйста, простите, Иван Михайлович, – говорила тем временем Валя, лишь слегка смущённая происходящим. – Мама Вас так любила! Но, знаете, если бы Вы женились на ней, мне было бы очень плохо. Наверное, я любила Вас сильнее.
Она засмеялась радостно, а Сизов ощутил вдруг, как что-то ненужное, чужое, против его воли вторгается в его жизнь.
– Неужели Вы не помните? – спросила его Валя, ошеломлённая пришедшей неожиданно в голову мыслью.
– Нет, отчего же, помню, – отчуждённо выговорил он. И он вспомнил её, невысокого роста девчушку в короткой юбке, с припухшими губами и хитрыми глазками – девчонку школьницу. “Кажется, отличница была, и класс девятый, что ли?”, – пронеслось в голове.
Ему казалось тогда, что она время от времени, когда сталкивалась с ним дома, с презрением оглядывала его, первого кандидата на место отца. Сам же её отец жил неподалёку и заглядывал иногда к прежней жене и дочке, проведывая. Таня радоваться могла любой мелочи и крепко держала то, что было подарено судьбой, суеверно страшась расстаться со многим, что и составляло непрерывную и живую цепь событий, представляющих её жизнь. Бывший муж был таким звеном, отношений с ним она не порывала, до грани не доводила, пользуясь, хотя и брезгливо, его помощью в редкие кризисные дни.
Быстро кончилось тогда всё у Сизова. И не последнюю роль в том сыграло ощущение тягостного напряжения в доме Тани, когда появление Сизова совпадало там с присутствием её дочери.
– Ваши стихи мама знает наизусть до сих пор. И я тоже. Все Ваши записи хранятся у меня, мама отдала. Я иногда заглядываю в них.
Зачем только он это делал? Трудно теперь объяснить. Чтобы помнила его всю жизнь? Для чего? Он же забыл. И она тоже. А стихи? Стыдно признаться, когда-то он всерьёз писал их. Поэтом, что ли, стать хотелось? В сорок лет? Смешно! Как мальчик, действительно.
Он теперь и не помнил многие свои стихотворения, забыл почти всё. Иногда, копаясь в черновиках, в оставшейся случайно бумажной рухляди, натыкался на них. Сколько он уже выбросил, а они всё равно лезли и лезли отовсюду – из книг, из тетрадей, каких-то папок, завалявшихся на пыльных полках, забытых им и потому чужих и холодных. Иногда, не читая, он выбрасывал их в мусорное ведро, но бывало, что толкала его невидимая сила, и закладывал он их снова куда-нибудь, до следующего раза, поразившись неожиданности и стремительности написанных им слов, ошеломлявших его. Ускользнувшее из его сегодняшней жизни начало другой, волнующей, свербило несостоявшимися забытыми надеждами. Этот давно истаявший призрак другого существования раздражал Сизова.
Тогда, давно, он пытался издать свои стихи отдельной книгой, печатался в областных газетах, но книгу не пробил, пороху не хватило, хотя и отмечали рецензенты необычность в манере и рифме, напряжённость и внушаемость, и это последнее и пугало их больше всего – в редакциях, как огня, боялись шаманства и беспощадно вычёркивали всё, что намекало на него, оставляя сухие, безжизненные конструкции из веток, трав, рассветов и запахов. Растительности в стихах Сизова было мало, и последние её побеги гибли под его решительным вымарыванием.
С тех пор Сизов загрубел, тонкие переживания мало трогали его, он был инженером, и инженерное дело захватило его до конца, полностью. Больше он не позволял себе отвлекаться. Возникающие в голове абстракции давил, не заботясь о душевных последствиях.
– А я до сих пор читаю, как молитву, Ваши строчки, – перестав улыбаться, и, кажется, начиная понимать что-то, сказала Валя и, сразу отстранившись внутренне, тихо произнесла, –
Не умирай, пока живёшь,
И смейся, плача и стеная,
Чтобы дрожала Костяная!
Не умирай, пока живёшь!...
В душе у Сизова кто-то легонько тронул струну, и она тонко запела тем, давним и забытым. Он испытал вдруг на короткое мгновение неловкость перед Валей за своё раздражение, за то, что не оправдались её надежды увидеть в нём другого, чувствительного, даже, может, нежного человека, и он, не зная, что делать, молча шёл дальше, рядом, и пауза в разговоре затянулась, и чтобы заполнить её, он спросил:
– А как мама?
– Ничего, хорошо, – грустно улыбнулась Валентина, – всё по-прежнему.
– Замужем? Здорова?
– Замужем, и чувствует себя хорошо. Сизов покачал головой – "Понятно", но больше вопросов не было.
– Вы знаете, Иван Михайлович, вначале Вы мне казались обычным, как все, кто приходил к нам. К маме, – поправилась она. – Потом увидела, как мама читает Ваши стихи и плачет. Мне стадо жаль её. Я думала – как можно!? Над стихами!? И рассердилась на Вас. Чуть не возненавидела... Потом прочла, – она сделала паузу, – и поняла – можно.
Сизов, посмотрев на неё краем глаза, заметил её волнение.
– Простите меня, Иван Михайлович. Я понимаю – Вам странно всё это слышать и, может быть, поэтому трудно понять... Да и мне неудобно... Я жалела Вас после, когда Вы расстались с мамой, и она вышла замуж. Мама – замечательный человек. И Вы тоже... И стихи у Вас удивительные... Вы пишите? – неожиданно спросила она.
Сизов не ожидал такого вопроса и от его прямоты смешался.
– Знаете ли, работа... – Он хотел добавить: "семья", – но передумал.
– Жаль, – искренне сказала Валентина, – у Вас удивительные стихи.
И она посерьёзнев, снова уйдя в себя, стала читать вслух, с грустной интонацией, и стихи, на ходу, среди снующих мимо людей, зазвучали нелепо и противоестественно:
– Когда ты плачешь над моим стихом,
Не спишь ночами, днём – за всё ругаешь,
Прости меня, с моим прости грехом,
Всё, что ты знаешь и чего не знаешь...
Они грустно молчали, невидяще идя в толпе, – Сизов угрюмо, Валя умиротворённо. И лишь теперь она почувствовала, что этот усталый и немолодой уже человек с отрешённым взглядом далёк от неё так же, как могут быть далеки только самые чужие люди. Десять лет изменили его настолько, что и сам он перестал быть похожим на себя.
По инерции она продолжила:
– Муж у меня – поэт. Молодой только ещё. Филолог. Работает в редакции. Может помочь с публикацией. Хотите?
Сизов на ходу коротко взглянул на неё и буркнул:
– Зачем? Поздно уже, стар для стихов.
– Не поздно! Начните снова, Иван Михайлович! – не приняла она. – Недавно к ним в редакцию принёс рукопись генерал. Представьте, стихи. А ему – под семьдесят.
– В генералы не вышел и теперь уже не выйду. К сожалению! – жёлчно сказал Сизов, почему-то не смея заявить ей прямо, что устал и разговоры эти вести не желает.
"Умер тот Сизов. Не стало его. Нету!", – хотелось прокричать ему, но сил не было, да и удерживало его что-то, может быть, уважение к его памяти, к нему живому, с которым говорила и которое несла в себе эта женщина.
– А я – биолог. Помните, Иван Михайлович, Вы писали в своих записках, что наука будущего на девяносто процентов –биология. Сбывается... И предсказание о скачке эволюции как о переходе между устойчивыми формами через неустойчивое состояние сейчас уже доказано. Вы знаете?
Сизов не знал.
Она ещё что-то говорила о его якобы идеях и всё спрашивала: "Помните? Это же в Ваших записках, которые Вы маме оставили?".
А Сизов давно уже не помнил о том и думал сейчас не о тех далёких записках, которые и делал неизвестно зачем, а лишь давила на мозг ему горькая мысль о роковой роли в его жизни женщин, встретившихся на пути. Женщина когда-то вдохновила его на стихи, и женщина же их, не родившихся, убила. Холодная неуступчивость одной толкнула в обволакивающие своею нежностью объятия другой. И вот опять...
На электричку он опоздал и возвращаться нужно было поездом.
Валя дошла с ним до касс, постояла в стороне у вещей, пока он брал билет, и проводила до самого поезда. Там она, взглянув на него последний раз долгим изучающим взглядом, попрощалась и ушла, так и не сказав своего адреса и ни о чём больше не спросив.
Она ещё побродила по ночному городу, не испытывая желания идти домой, жалея Сизова, жалея себя...
Движение в вагоне скорого поезда быстро прекратилось, в купе висел полумрак, дальние пассажиры, угомонившись, уже спали, а Сизов, лёжа на голой второй полке, под стук и грохот мчавшегося поезда вспоминал свою жизнь, вспоминал то, что давно уже похоронил, что не хотел воскрешать, поклявшись однажды, и бились в голове строчки, написанные им тогда, в те забытые времена:
Когда ты обделён любовью,
Пусть ненависть ударит кровью!
Не умирай, пока живёшь!
Не умирай, пока живёшь!
Во сне тебе любовь приснится,
Но в снах позорно раствориться!
Не умирай, пока живёшь!
Завтра будет нелёгкий день, – думал Сизов. И день этот надвигался сквозь ночь, как грозовая туча, неотвратимо, – уже близился рассвет, а там – работа, работа...
