Геннадий Мирошниченко (Г. Мир)
ОШИБКА
Рассказ
Лекции по
теоретическим основам электротехники Михаил Иванович читал чуть ли не
полвека. Лысый, худой, в обвисшем, некогда чёрном пиджаке с лоснящимися
отворотами и локтями и в таких же, больших и обвисших брюках, он объяснял
нам ровным, тихим голосом на одной, какой-то обречённой ноте, всё - и самое
сложное, и самое простое. Эмоции были чужды ему. Фигура его и бесцветные
стариковские глаза выражали такое равнодушие к нам, студентам, что нетрудно
было догадаться, - не ждёт он появления ни нового Фарадея, ни нового
Максвелла, а предвидит лишь долгое, мучительное вколачивание в наши головы
чужих мыслей, принимаемых нами как должное, безо всякого энтузиазма.
Может быть, эта однообразная
и, как нам казалось, не очень желанная обязанность и породила в нём какую-то
долю отчаяния, так явственно запечатленного в его перепачканной мелом
фигуре, а может, его угнетало что-то другое, - во всяком случае нам было
жаль его.
Он появлялся в аудитории, не
спеша, боясь резких движений, подходил к доске, останавливался и стоял так
некоторое время, ожидая, пока установится тишина. Он начинал говорить,
уставившись куда-то вбок – в стену или в окно, – всегда с оборванной на
прошлой лекции фразы, но уже через несколько минут ровный, стройный фон
голосов переговаривающихся между собой студентов заглушал его, ещё более
отчуждая от нас. И тогда казалось, что этот человек, скорее всего очень
любящий свой предмет, попал сюда по ошибке, по той роковой ошибке,
которую в своё время делает
каждый человек и исправить которую у большинства из нас за всю жизнь не
хватает духа.
На первой лекции я
внимательно следил за рассказом Михаила Ивановича и даже перебил его раза
два, просил повторить непонятное из-за его механически сделанных на доске
описок. Он, с большой неохотой прерывая своё повествование, коротко и устало
взглядывал на меня и на той же ноте, с тем же однообразием пересказывал с
самого начала весь раздел, исправляя по ходу ошибки.
Практические занятия по
своему предмету Михаил Иванович вёл сам. На его первом занятии в маленькой,
человек на тридцать, комнатке я сидел за последним столом один. Ещё на
лекции уяснив себе, о чём шла речь, я решил, не теряя времени даром,
почитать добытую по случаю редкую книгу стихов. Я был молод, любопытен, а в
дополнение ко всему иногда тешил душу изготовлением всякого рода
электрических поделок - двигателей, приборов, а особенно радиоприёмников.
Так что к тому времени со многими уравнениями, которые мы так усердно
изучали на электротехнике, я уже был знаком.
Михаил Иванович сидел на
стуле, посматривая на нас и на доскх и было видно, что сегодня он спокойнее,
чем в дни, когда читал лекции, добрее и расслабленней. У доски Наташка
решала задачу на взаимоиндукцию, составляя несколько перепутанных между
собой уравнений. Она длинно и с выражением объясняла. Михаил Иванович
поправлял, все слушали.
Я зачитался и, когда надо
мной раздался голос, вздрогнул:
- Нуте-с, молодой человек, а
чем с таким усердием заняты Вы?
Я молчал. Он протянул руку,
взял у меня томик стихов, перелистал, не спеша прочитал оглавление и, с
большим сожалением возвращая мне книгу, сказал:
- Очень жаль. Хорошие стихи.
А у Вас впереди экзамен.
Надо сказать, до нас дошли
слухи, что Михаил Иванович, приходя на экзамен, уже знал, какой самой
высокой оценки достоин студент, и никогда не превышал заранее
предопределённую меру. Хоть вызубри всё, хоть умри, а больше того, что было
отпущено Михаилом Ивановичем чуть ли не в первую встречу, ты не получишь.
Отличники были редкостью.
Он отдал мне книгу и отошёл
своею шаркающей походкой, а я глядел уже не в стихи, а на доску, где
Наташкиной рукой были выведены белые формулы. Я корил себя: "На первом же
занятии чёрт меня дёрнул попасться на глаза с этой дурацкой книгой, с этими
дурацкими стихами". Ни стихи, ни книга не были дурацкими. Это были
прекрасные стихи. Это были прекрасные минуты. Мысль о предстоящем в конце
семестра экзамене на некоторое время придавила меня. О, это будет не просто
экзамен! Далеко не стихи. И не проза. Это будет драма. Трагедия или
трагикомедия. Что Михаил Иванович выберет, что ему по душе.
То, что писала на доске
Наташка, до меня поначалу не доходило. Тупо уставившись на доску, я заставил
себя следить за её мелом.
Когда она закончила, Михаил
Иванович спросил:
- Всем понятно?
Всем было понятно.
Непонятно было только мне - я
увидел ошибку. По-видимому, это отразилось на моём лице, потому что Михаил
Иванович с едва заметным снисхождением остановил на мне взгляд:
-
А Вы что скажете?
Я встал.
- Мне кажется, на доске
ошибка...
Надо отдать должное старику.
Был бы я на его месте!..
Но он, внимательно глядя мне
в глаза, будто что высматривая там, как ни в чём не бывало, спокойно стал
снова с самого начала объяснять решение. У меня хватило самообладания не
перебивать его. Не слушая, о чём он говорит, я лихорадочно соображал, как
поступить дальше.
Он говорил долго. Все молча
слушали его, не шевелясь. Когда он окончил, я, стоя у дальней стены комнаты,
начал:
- Михаил Иванович, в
четвёртом уравнении перед вторым членом должен быть знак плюс, а не минус.
И за этим последовало моё
краткое отступление в законы индукции и взаимоиндукции.
Михаил Иванович внимательно
выслушал меня, взял в руки мел и, подчёркивая по ходу рассуждений то, о чём
говорил, не спеша, вновь пересказал нам слово в слово только что им самим же
и произнесённое.
Прозвенел звонок на перерыв,
все вышли. Я подошёл к доске и, стоя уже рядом с Михаилом Ивановичем, снова
принялся доказывать своё. Потом он повторил уже слышанное, потом опять…
И постепенно где-то за своей
спиной я стал чувствовать, как видеть, что-то большое, холодное, что обычно
преследует нас по ночам, ледяное дыхание которого потом, после пробуждения,
ещё долго, бывает, что и целый день, ощущается нами.
Перерыв кончился, пошёл
второй час наших занятий. Все вошли и расселись. Мы с Михаилом Ивановичем
всё ещё стояли у доски, как дуэлянты. Ребята, возбуждённые переменой,
вначале шумели, разговаривали, не обращая на нас внимания. Но постепенно и
до них стал доходить трагический смысл происходящего. Они поняли, что ни я,
ни Михаил Иванович не можем доказать друг другу свою правоту. Смысл,
заложенный в доводах одного, не проникал в сознание другого. Предвидеть, что
будет со мной, было нетрудно.
Я был в отчаянии. Я понимал,
что опыт десятилетий даёт право Михаилу Ивановичу, не задумываясь,
расставлять не только знаки в уравнениях, но и нас по своим местам.
Подступила растерянность. "Как быть? Что делать?". Мысли о возможном провале
мешали сосредоточиться. "Только не отступать! Только не отступать! Будь что
будет! Терять нечего. Один раз проштрафишься, второго не дадут".
И вдруг я увидел, как у этого
человека, никогда не повышающего голос, затряслись руки. Старый, больной, он
сейчас переживал, как и я, драму, горше которой, может быть, не существовало
драм на земле, - он не мог доказать свою правоту. Я его не понимал. Я не
понимал его логики, я не хотел её понять. Что ему оставалось делать?
Схватить меня бесчувственными руками и ткнуть носом в эти уравнения? -
идиот, тысячи людей это понимают, а ты!?.
Он ожёг меня разъярённым
взглядом и, устыдившись этого, опустил глаза. И тут же испытал потрясение -
он увидел свои дрожащие руки. В панике он перевёл взгляд на доску и
невидящий взором уставился в одно место. Мне казалось, что я слышу, как он
кричит себе: "Спокойно, спокойно! Только бы не сорваться, только бы не
закричать на него!".
Молчал он долго. В аудитории
стояла мёртвая тишина. Не отрываясь, как истукан, смотрел он в перечёрканное
нами обоими злосчастное место.
И он увидел ошибку! Он увидел
эту проклятую ошибку! Я сразу почувствовал, как спало напряжение.
Ещё минуту он приходил в
себя, потом повернулся к настороженной аудитории. Больше обычного
покрасневшее лицо да перепачканный мелом его костюм говорили о накале
бушевавших тут страстей.
- Да, товарищи, - ровным
голосом проговорил он, - в четвёртом уравнении ошибка. Перед вторым членом
должен стоять обратный знак.
Я сел на своё место. Меня
трясло - неизвестность ждала на экзамене.
... На лекциях Михаил
Иванович часто делал ошибки и я по-прежнему с места подсказывал ему.
Некоторое время он, как и прежде, длинно начинал объяснять, но, быстро
убедившись в бесплодности этого, стал исправлять, почти не задумываясь. За
семестр к этому все привыкли и многие, глядя на меня, втянулись в занятия,
как в игру. Но впереди был экзамен.
И он пришёл. К тому времени я
знал весь материал по предмету.
Когда подошла моя очередь и я
вышел к Михаилу Ивановичу, он взял в руки листок с решением доставшейся мне
задачи, сказав: "Начинайте". Я прочитал название первого вопроса билета, он
попросил переходить ко второму. Я прочитал название второго вопроса, он
сказал: "Достаточно". И аккуратно вывел в раскрытой зачётке "отлично".
В конце второго семестра на
консультации в предшествующий экзамену день он при разборе задачи на
применение векторных диаграмм в последний раз не согласился со мной и вновь
признал себя побеждённым.
Ещё полгода мы встречались с
Михаилом Ивановичем. Читал он теперь теорию поля. Всё в том же пиджаке и тех
же брюках он являлся к нам в небольшую аудиторию, отворачивался от нас и,
всё так же глядя вбок, монотонно излагал труды великих математиков.
Но теперь на лекциях было
тихо, никто не поправлял его, молча записывали в свои тетради те, кто
приходил. Студенты -народ очень экономный и особенно там, где требуются
усилия, которые в дальнейшем не всегда могут окупиться. В конце курса по
теории поля нас ожидал зачёт и потому наша аудитория часто была полупустой.
По привычке сначала ходили все, потом, убаюканные мыслью о зачёте и
запутавшись в роторах, векторах и дивергенциях, всё больше и больше
охладевали к ним. Постепенно аудитория приняла вид опустевшего и
необязательного собрания, где одиноко сидели за столами студенты и обречёно
стоял перед ними лектор. По ошибке заглядывая в дверь, люди удивлённо
окидывали взором нашу сиротскую обстановку, не сразу соображая, что
проводится тут вполне нормальная лекция с нормальным лектором и нормальными
студентами, а не заседание кружка по изучению скуки...
Ритуал проведения зачёта
ничем не отличался от лихорадочной торжественности экзамена. Так же чернела
за своим столом фигура Михаила Ивановича, так же горбились напротив лицом к
нему студенты. Вопросы - ответы... Растерянность и уверенность. Счастливчики
выходили гордые и независимые, бережно держа в руках зачётки.
Вопреки обыкновению, я
отвечал на все вопросы билета и даже растолковал экзаменатору решение
задачи. И тут в какой-то момент я отчётливо почувствовал недовольство
Михаила Ивановича. Взяв мою тетрадь с лекционными записями в руки, он, не
торопясь, перелистал её от начала до конца. Он останавливался на несколько
секунд, когда на странице появлялся пробел, а таких пробелов с
отсутствующими записями у меня набралось по-рядотно, и листал дальше. Потом
то же самое он повторил, переворачивая страницы в обратном порядке. Веря в
свою звезду, я не интересовался заранее, как то делали другие, привычками
преподавателя на экзамене и не знал, что те, у кого он обнаруживал
отсутствие хотя бы одной лекции в тетради, прежде чем получить зачёт, должны
были переписать недостающее. Что остановило Михаила Ивановича от того, чтобы
покарать меня, - не знаю. Может быть, он посчитал такое наказание для меня
несерьёзным и решил сразить наверняка? Он стал задавать вопросы.
За первым столом перед нами
сидела, уже подготовившись, та же Наташка и с большим интересом следила за
происходящим перед нею спектаклем.
- Назовите мне, - сказал
Михаил Иванович, - единицы измерения магнитной индукции.
- Единицы измерения магнитной
индукции? - с видом крайнего изумления переспросил я и задумался.
Конечно, я имел какое-то
понятие о них. Встречаются в тексте, задачах, но чтобы запоминать!.. На
такие мелочи мы, студенты, не обращали внимание да и всегда под рукой в
нужный момент оказывался справочник.
Я был почти повержен.
Но неужели Михаил Иванович
зря два семестра подряд ставил мне в зачётку "отлично"? Тогда он знал, кому
это делал. Неужели теперь - я не тот? Неужели же он забыл ту изнурительную
битву, когда мы - один в ярости, другой в смятении - лихорадочно искали
выход?
Я, затаив дыхание, замер и
сосредоточился. Наташка, широко открыв глаза, глядела на нас и ей
показалось, что мы с Михаилом Ивановичем поменялись ролями: я - тигр, а он -
жертва, - и я сейчас прыгну на него. Михаил Иванович даже сник. Втянув
голову в плечи, сгорбившись и как-то по-куриному боком глядя перед собой в
стол, он задавал мне вопрос за вопросом, а я, раскрыв где-то в мозге
справочник и торопливо перелистывая его, на каждый вопрос находил ответ. Но
делал это не сразу, а с небольшими паузами. Эти мгновения между вопросом и
ответом вызывали у Михаила Ивановича законную подозрительность, будто я
списывал или на самом деле подглядывал.
Долго не сдавался Михаил
Иванович, но и я отчаянно сопротивлялся. Потом наступило молчание. В
аудитории повисло гнетущее оцепенение.
Михаил Иванович очнулся, взял
мою зачётку, как-то совсем по-стариковски устало перелистал её и, найдя
нужную страницу, расписался. После этого он посмотрел на меня жалкими широко
открытыми глазами. И если бы он только посмотрел на меня так и не сделал
дальше того, что он потом сделал, этот зачёт я бы всё равно запомнил на всю
жизнь. Но он, вечный молчальник и вечный скромник, заговорил.
Я не запомнил его слов, так я
был потрясён, - я увидел перед собой не нашего Михаила Ивановича, тихого
меланхолика и доживающего свой век старика, - нет! Передо мною сидел
возмущённый до глубины души, сверкающий яростными глазами, совершенно не
экономящий нервную энергию человек. Он не ругал, он сёк меня словами, как
розгами. Они, наверное, не отражали да и не могли отразить его душевное
состояние - это были приличные слова, - но смысл его речи я понял хорошо.
Он почти кричал, он
размахивал руками, зачётка в его кулаке мелькала перед моим лицом. Если б
можно было, он избил бы меня. За столами остолбенели, в двери, раскрыв рты,
висели друг на друге любопытные.
Минут через пять он оборвал
поток слов, как-то сразу сник, нахохлился, не глядя на меня, отодвинул
тетрадь и зачётку и тихо сказал: "Иди."
Я вышел.
Зачёт был смят, процедура его
нарушилась. Он по-прежнему сидел за столом, неподвижный и тихий, по-прежнему
к нему подсаживались по очереди отвечающие, но уже никому не задавал он
вопросы, смотрел только, решена или не решена задача, и в зависимости от
этого ставил или не ставил зачёт. Он почти ничего не говорил, лишь
"Следующий" и "Идите".
С того дня мы с ним больше не
разговаривали. Встречая его в институтских коридорах, я здоровался с ним, он
кивал в ответ и взгляд его выцветших стариковских глаз не выражал ничего,
кроме усталости. Я перестал существовать для него, как и многие другие...
Однажды, через много лет,
вернувшись из командировки и развернув старую газету, я увидел некролог.
Михаил Иванович умер...
До моей встречи с ним и после
я встречал многих, кто искренне верил в меня, но больше никогда не видел
человека, который бы так, до глубокой личной обиды переживал бы моё
отступничество.
